Александр Величанский - Под музыку Вивальди

повязанном прямо на грязную шею.
Принес он мне лилии, без разрешенья
сбежав неизвестно куда —
в округе – ни рек, ни пруда.

Два слова друг другу сказали едва ли
за лето – всё бегали да приседали.
Была я – что надо: стройна.
Но знал он, что я влюблена.

Я с Толькой спала, с баянистом, но это
совсем не вязалось с моим шпингалетом,
и он не сердился на нас,
и даже помог нам не раз —

как там говорили, «стоял на атасе»,
ну, словом, стерег затаившихся нас он
в орешнике за костровой
поляной, как впрямь часовой.

Но прыгал в длину он и вывихнул руку.
От боли не спал. И вот впрямь, как физрук,
от Тольки к нему по ночам
ходила, чтоб он не скучал.

Сопели, нашкодившись вдоволь, ребята.
Смывался на танцы красавец-вожатый.
На койку присев, как сестра,
молчала я с ним до утра.

Раз только сказал, что со мною не больно.
Я шепотом этим была так довольна,
так счастлива – ну и дела —
что после сама не спала.

Так промолчали три долгие ночи,
чуть видя друг друга, но чувствуя молча,
средь детской нетронутой тьмы.
И, кажется, плакали мы.

Две девы ночью топят воск.
Темно: лишь слабый блеск волос.
Взаимную оставив злость,
судачат безумолку
про друга милого, про грим,
про то, как в страсти мы горим…
Но то не воск, а стеарин,
и обе – комсомолки.

На сходстве бусинок основан принцип бус.
В ней многое напоминало совесть,
красу напоминало, тонкий вкус…
А совестью ли, вкусом ли, красою
она сама напоминала – ну-с,
кого она тебе напоминала?
Да мало ли кого… И впрямь не мало —
сказал бы да обмолвиться боюсь.

Она любила каждого из тех,
кого она любила, так, что грех
нам говорить здесь о грехопаденье.
Как мужа. Как отчизну. Как в мечтах
любить возможно. Так, как смертный страх
иные любят. Так, как наслажденье
она любить умела… И ее
ВСЕ помнили, хоть каждый за свое,
но все – как полубред, как наважденье.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – без утех
каких-либо: спокойно, домовито —
все было выстирано, вымыто – успех,
казалось ей, достигнут. Но они-то
не понимали этого – у тех,
кого она любила, были виды
совсем иные на нее – ни-ни:
она их отгоняла, и они
все проходили быстро, как обиды.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – больше всех,
и говорила каждому в постели:
«С тобою, милый, лучше, чем со всеми».
Что, в лучшем случае, могло бы вызвать смех,
хотя в иных будило гнев немалый…
Вот этого она не понимала —
не понимала, дура, как на грех.

Она любила каждого из тех,
кого она любила, ибо верх
взяла над ним, хотя он на поверку,
в конце концов, оказывался сверху,
но унижался прежде – и при всех
желательно… И сворошив, как ветки,
обломки воли мужеской в тела,
она затем сжигала их дотла —
дотла – не оставалось даже метки
от них на простыни – ни буквы, ни числа.

Она любила каждого из тех,
кого она любила, будто ТЕХ —
ОСМОТР с отличием прошедшую машину.
И говорила просто, без ужимок:
«А ты что думал? – как девчонка, вверх
ногами неизвестно с кем лежи, мол?
Нет, я сперва узнаю, с кем он жил
или живет. Каков оклад и пыл.
Не пьет ли. Можно вызнать без нажима.
И если все в порядке – мой навек».

Она любила каждого из тех,
кого она любила временами —
в любое время года: лег ли снег
тяжелый, неразборчивый… весна ли
смутила грязь незамерзавших рек…
иль лето белое отметило крестами
ночные окна… иль уже листва
осенняя пятнала ее зонтик…
Любимые сменялись, как сезоны —
по всем законам злого естества.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – больше всех
и более самой себя, конечно —
терпела издевательства и смех,
делила щедро прихоти утех —
она любила каждого в надежде,
что и ее полюбит человек
какой-нибудь. И потому заранье
любила всех за это упованье.

Она любила каждого из тех,
кого она любила, но до тех
лишь пор, пока нужна была им эта
любовь ее – не ведая ответа,
не зарясь на разительный успех,
не утоляя собственного пыла
(а в ней его едва ли много было),
покуда срок нужды в ней не истек,
она их всех воистину любила.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – не навек,
но каждого любила без оглядки,
не думая о сроках страсти краткой.
Но появлялся новый человек.
Он был хорош. И значит – все в порядке.
Сама, того не ведая, с ума
сводя порой иного, без оглядки
глядела вдаль – на лица и дома.

Она любила каждого из тех,
кого она любила – без помех,
раздумий, слов иль слез еще! Бывало,
ее после разрыва удивляло,
как мог ей полюбиться пустобрех
такой… На деле же их всех
она не видела. Она лишь изменяла
со всеми – изменяла одному,
любимому столь долго потому.

Смешны ее веснушки
на маленьком лице.
Не вспоминай дурнушка
об этом подлеце.

Не брей своих подмышек
и глаз не подводи —
выписывай из книжек
научные труды.

Довольно заниматься
сведением бровей —
займись трудами Маркса
и дальше их развей.

И он, подлец, узнает
(не Маркс, а твой подлец),
какой посредством знаний
ты станешь, наконец.

Всё может Божья милость
до воскрешенья вплоть:
Маруся защитилась.
Храни ее Господь.

Мы с Женькой встретились сперва,
когда мои хозяева
свезли меня на дачу.
Все лето прогуляли ТАК.
Он на гармошке был мастак.
Но подступаться начал.

Однако я себя блюла.
Хоть лапал он меня дотла.
В Москве по нем томилась.
Он приезжал по выходным.
В подъезде мы стояли с ним —
хозяйка не бранилась.

Потом он в армию ушел.
Сказал, не дожидайся, мол.
И писем мне не слал он.
Но я ждала его – с ума,
видать, сошла, хоша сама,
но ТАК с одним гуляла.

Он с армии привез жену
себе. Фабричную одну.
Видать, поила шибко.
Кудрей-то, Господи, кудрей! —
да шестимесячны у ней
и брюхо, и завивка.

Он, как пришел, – сейчас ко мне.
А я ему: ступай к жене —
она вить губки красит.
Тут он мне в морду этак во —
ему подружка про мово
насказывала басен.