Давид Гофштейн - Избранное

О, розовый комочек кулака
И распашоночка на тельце голом!
Рот,
раздираемый
немым глаголом,
Косноязыким криком:
молока!
Великой жаждой —
от пупка до глаз —
Все тельце крохотное одержимо,
И вот он наступает,
этот час:
Груди и рта
союз нерасторжимый…
И голых десен
острые тиски
Сжимают
материнские соски,
И пьют, и пьют,
всю выпивая сладость…
Ручонками и ножками
себя
Царапая,
барахтаясь,
сопя,
Младенец пьет —
и нет с младенцем сладу…

О, боль и счастье — званье человека!
Когда, очнувшись полночью в потемках,
Ты без конца
кричал,
кричал о том, как
В тебе подъемлется источник сил —
И кровь бушует в сутолоке жил!
Все тельце извивалось и кричало
Ступнями ножек
и кистями рук, —
И так же, как никто не ждал начала,
Твой крик ночной, твой голос одичалый
Вдруг обрывался, осекался вдруг…
И ты сквозь влажные от слез ресницы
Сухими глазками смотрел в окно,
На полог вечности,
на звездное сукно,
Что от земного праха
не грязнится…
О, боль и счастье — званье человека!

На выпуклом фронтоне головы
Уже твердят о пролетевшем веке
Глубокие морщины, точно вехи,
И седина
с оттенком синевы…
И глаз остер,
пронзающий простор,
И сердце разрывается на клочья:
Тоска,
отчаянье ли в нем клокочет,
Обуревает ли немой восторг…
И — вдруг…
в дремучей полночи и в теми,
Очнувшись, — сам не зная отчего, —
Ты жилами и железами всеми
И всеми бронхами
вдыхаешь Время
И звездный холод —
холод кочевой…
И — вдруг…
ты постигаешь,
что постиг
Ничтожно мало…
Что ты знаешь в мире?
Ты знаешь то,
что пробило четыре
Сейчас на башне, в улицах пустых…
И ты лежишь, взволнованный, без сна,
Желая каждому — и старцу и ребенку, —
Кто создан, как и ты,
из желез, жил и бронхов,
Чтобы и он, как ты,
чтобы и он познал
Всю боль и счастье званья человека!..

Как два волчонка разыгрались дети,
Еще — волчата маленькие оба.
И Шамаем зовется старший сын, —
Так звался дед, старик слепой, в трущобе,
В глухом местечке проживший столетье, —
И Гилелем зовется младший.
Иное имя в первые часы
Его на лестнице теней
Подстерегало,
Но я из гущи дней
Кипящих
Внезапно ощутил и увидал
Дыханье юных лет,
Как капельки росы
На плесени старинного гнезда…
И Шамаем зовется старший сын,
И Гилелем зовется младший…

Как два волчонка разыгрались дети,
Еще — волчата маленькие оба.
Царапают друг друга в детской злобе
Сердитым взором огненных глазенок.
И я гляжу, гляжу, покоя полный,
Глазами сердца, благостно слепого,
Как имена, прошедшие столетья,
Волчатами играют в жизни новой.

Мне кто-то тихий на ухо шепнул: — Тобой
Еще вчера твой старый долг погашен.
Теперь твои друзья — и ясность и покой
На целый день.

Ему ответил я из глубины души:
— Я верю. — И своею легкою рукою
Вдруг с моего лица смахнуть он поспешил
Вчерашней пыли тень.

Вкруг глаз моих потом разгладил сеть
морщин,
И, заглянув в глаза внимательно, сторожко,
Отвесил мне поклон любезный — и один
Ушел своим путем.

Над шумом городским увидел я покой —
На каждой солнечной сияющей дорожке,
И сам сливался я с блаженной тишиной
В дому своем.

О ты, лучиночка моя,
Сказать всю правду, не тая,
Ты дорога мне, ты нужна мне!
И мне нужна одна лишь ты,
Лучинка ясной чистоты —
Раздую пламя!..

Город!
Ты звал неустанно в просторы
Гудением проводов!
Вздымающийся в отдаленье, как горы,
Ты клещами сверканья и света волок
Меня — к своему подножью!
Ты заманивал днями, ночами меня,
В деревенскую горницу глухонемую
Врываясь, дразня
Заливистым свистом и ревом,
И громом составов, и рельсовой дрожью,
От зари до зари
Надо мною, чаруя,
Качался в молчанье суровом
Твой маятник гордый —
Созвучий твоих череда…

Город,
Ты меня полонил навсегда!

И моими глазами
Теперь овладело
Меж полями и между лесами
Раскинувшееся гранитное тело.
За оградами труб,
Заглядевшихся в небо рябое,
Этажи, этажи, этажи —
Замкнуты прямыми углами…
Почерневший, угрюмый внизу,
Над собою
Ты поднял веселое пламя,
И на башнях стальные шпили,
Отводящие молнию в землю,
И рельсовые ужи,
Граненные в тысячемильной пыли,
Обмотали тебя, и сквозною
Паутиной заткали тебя провода…

Город,
Ты меня полонил навсегда!
Город!
На корабле моего одиночества
В гавань твою я вошел!
Корабль моего одиночества —
Его паруса обдували
Ветра всех земных долгот и широт,
Но дик и тяжел,
Но дик и суров
Был налет
Пустынных ветров,
Что его паруса оборвали…

Город!
На корабле моего одиночества
В гавань твою я вошел.
И в гавани светлой твоей,
К железным его привязавши приколам,
Я на берегу — в полыханье веселом
Сигнальных огней,
В громыханье, тяжелом и мерном,
По несметным слоняясь тавернам,
В каждом крае глотал допьяна
Огневого вина…
На твоих, замощенных асфальтом и камнем,
Бесконечных дорогах
Я уверенными научился шагами
Без предела стремиться вперед.
На твоих отгороженных, строгих
Бесконечных дорогах
Вокруг себя научился ходить я,
А рядом, в бушующий водоворот,
Проносится, как по наитью,
Пятый, десятый, двадцатый,
Проносится, вздыблен, упруг,
И грохот щербатый.
Над тобою, как облачные, собираются
клочья,
И каждый прохожий глядит вокруг,
И каждый — свое средоточье.

Город!
На дорогах твоих,
Где в камень закована каждая пядь,
Я научился хотеть и дерзать
И со всеми, со всеми
Кувшины свои расставлять
Меж источников мировых…
С дыханьем толп я дыханье свое
Спокойно спаял
И с пламенем отдаленнейших стран
Слил воли моей накал.
И — в блеске мечей
Сверкает мое лезвие —
Все звончей и звончей
В перезвоне колоколов
Красной, гордой
Меди моей
Слышится мощный зов…
Город
Корабль моего одиночества
В гавани светлой своей приютил!..

Когда исступленье лучей обожжет переулки
Полдневной порой,
Я вижу, как женщины быстро по улицам гулким
Проходят одна за другой.
И кажется мне, что, быть может,
Не все безразлично на свете.
Быть может, еще доведется мне встретить
Ее, опаленную вешним лучом,
Омытую теплым дождем.
И к ней прикоснусь я
И с грустью
Спокойно прощусь.
И плащ мой,
Что лето в клочки разорвало,
Что весь запылен,
Скользнет с моих плеч на дорогу устало,
И вот я спасен.
Но время к закату послушно течет,
И кто-то блуждающий взор мой, пленяя, влечет
Туда, где наполнены впадины крыш
Кроваво-багряным сияньем,
Где шум затихает, где мертвая тишь.
И снова томленье, и снова блужданье,
И снова в разорванный плащ я одет,
И в городе сонном меня уже нет.
Брожу я по тлеющей тускло вселенной.
Там где-то обители скорби моей сокровенной.