Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

Мама, свято верящая во все заморское, восторженно объявила, что картошку теперь будем чистить только так. Поэтому мы с братьями теперь по очереди моем ее, кидаем по 5–6 штук в круглый агрегат, закрываем крышку и, крутя ручку, заставляем их тереться о шершавую поверхность до тех пор, пока, пенясь в воде, коричневые клубни не сбрасывают, наконец, свою кожуру. Пластикового урода надо все время придерживать рукой, потому что при каждом обороте ручки, он подскакивает, тарахтит и норовит спрыгнуть со стола. Мы ненавидим это изобретение западных специалистов, советских продавцов, извлекших его из-под полы, и картошку, которую теперь приходится есть даже чаще, чем гречку (а ее мы едим практически каждый день). Однажды наши детские мольбы, посылаемые в космос вслед за дворнягой Лайкой, Гагариным и Валентиной Терешковой, неожиданно были услышаны. У картофелечистки сломалась ручка. Она треснула и отлетела. Папа попытался приклеить ее, но после первого же усилия она предательски развалилась. Тогда он метнул на меня испепеляющий взгляд, а мама молча всунула мне в руку нож с красной ручкой. Этот нож с зубчиками на лезвии, привезенный папой из столицы западного мира — Будапешта, также бесконечно почитаем в нашей семье. Конечно, в хозяйстве имелись режущие предметы — перочинные, кухонные с помятым лезвием, короткие, длинные, с деревянной ручкой, с расплавленной ручкой, с рукояткой обтянутой синей изолентой. Но такого изделия, такого красавца и пижона в СССР не было и быть не могло. И вот однажды два ножика, шесть небьющихся бордовых чашек и блюдец, дубленка с белым воротником для мамы, зеленые вельветовые штаны для Славы и кремовые батники с погонами для нас с Вадиком были извлечены папой из чрева клетчатого чемодана после возвращения его из командировки в Венгрию. С тех пор один нож, забытый мамой на раскаленной сковороде на плите, с оплавленной ручкой и изуродованным лезвием, в слезах был отправлен в мусорное ведро, а другой лег сейчас в мою руку, призывая к унылому труду. Я взял картофелину и начал ее чистить, чувствуя, как в очередной раз на время начинаю превращаться из обезьяны в человека.

Весна. Воскресенье. Мы всей семьей сидим в гостиной за овальным столом, обедаем. Мама рассказывает поучительную историю об умении найти выход из любой ситуации. Это история про мужика, у которого денег было только на батон хлеба. Тогда он пошел на рынок и, проходя мимо большой бочки с медом, будто бы случайно уронил в нее свою буханку. Выругался, достал со словами: «Ну вас с вашим медом, весь хлеб испачкал» и, не слушая извинений ее владельца, довольный, удалился. Всякий раз, когда мама повторяет нам эту историю, она заливается звонким смехом. Папа любуется мамой. Мы с братьями примеряем ситуацию на себя. Вадик с недоверием и опаской, Слава с одобрением, я — с нескрываемым энтузиазмом.

Мама часто говорит про нашу большую семью: «Живем по принципу „спи скорей — подушку надо“». Это когда подушка в доме одна, а народу много и потому все на ней спят по очереди. А когда родители в очередной раз решают, как дотянуть до зарплаты, мама смотрит на мужа синими глазами и говорит: «А все-таки, Миля, хоть на две недели надо будет поехать с детьми в Палангу». «Конечно, Анечка», — отвечает он. «Бедно живем — богато кашляем», — улыбается мама.

В гостиной в трюмо на витых ножках стоит чайный сервиз «Мадонна». Раз в год мама достает чашки и блюдца, расписанные сюжетами из жизни пышнотелой красавицы, и ставит на стол. Папа заваривает черный чай, смешивая два сорта — индийский высший и цейлонский первый, и разливает по чашкам янтарного цвета ароматную жидкость. Мама с наслаждением делает первый глоток и рассказывает историю появления этого сервиза. Родители купили его в магазине «Советский фарфор» на Кузнецком Мосту на следующий день после бракосочетания. Сделали себе такой подарок. Привезли его в свою девятиметровую комнату в квартире на улице Герцена, где кроме них проживали еще 12 соседей. Ставить сервиз было некуда и не на что, и потому он долго лежал в коробке. Затем его достали оттуда и поставили на большой широкий подоконник. Там он и стоял за зелеными шторами, роскошный предмет из другой жизни. Стоял и подглядывал за тем, что стало с жилищем, превращенным в коммуналку, словно вспоминал время, когда в этой большой квартире маленькая счастливая семья собиралась за круглым столом на вечернее чаепитие. За окном в тополиных листьях шумел ветер, звучала музыка. Мама рассказывала это, как сказку, и шла к фортепиано. Открывала черную матовую крышку и с ходу начинала играть, нежно и страстно, радостные и печальные мелодии, как будто вступала в диалог с теми неведомыми жильцами.

Лет в 8–9, в перерывах между школьными домашними заданиями, уроками музыки и сражениями на деревянных шпагах во дворе, я забирался в родительскую спальню, открывал дверцу шкафа и с верхней полки из-за стопки маминых кофт доставал шкатулку. В ней хранились иностранные купюры. Те, что оставались после папиных командировок в Венгрию и ГДР. Они бережно складывались туда, ожидая часа, когда в коричневом потертом портмоне в нагрудном кармане черного кожаного пиджака отправятся обратно на родину. Естественно, при условии, что папа возьмет в поездку этот пиджак и это портмоне. А поскольку других у Эмиля Григорьевича не имелось, то раз за разом в этой комбинации, они и отправлялись в желанное путешествие. Имелось, впрочем, еще одно, все определяющее обстоятельство — решение Гостелерадио СССР о творческом обмене с дружественной страной социалистического лагеря. Осуществить этот обмен и тем самым максимально сблизить два народа можно было с помощью постановки радиоспектакля. Разумеется, только если партбюро утвердит кандидатуру Эмиля Верника в качестве режиссера этого спектакля. И вот когда все эти «если», как звезды, сходились, папа крепко целовал жену и детей и во имя улучшения советско-венгерских отношений в очередной раз отправлялся в далекую Венгрию, ставить спектакль венгерского автора с венгерскими актерами. Ну и во имя семьи, которая в день его отъезда вожделенно начинала мечтать о дне, когда он вернется обратно с рассказом о новых впечатлениях и с туго набитым чемоданом. Так вот, однажды я проследил за тем, куда прячут деньги. Теперь чуть ли не каждый день, пока родителей нет дома, я достаю шкатулку, открываю ее и вынимаю разноцветные купюры и на удивление легкие монеты. Сидя на родительской кровати, на голубом шелковом покрывале с вышитым по центру лебедем, я раскладываю их по стопкам, пересчитываю еще и еще, и мне кажется, что в этот момент я владею всем миром. Позже выяснилось, что этих денег едва хватило бы на покупку какого-нибудь маленького металлического подноса. Такого, например, как тот, что висел у нас на стене в кухне. Я очень любил этот красный поднос с изображением коричневого щенка неизвестной породы. Конечно, ни щенок этот, ни предмет, на котором он был изображен, не имели никакой ценности, однако поднос тонким гвоздем был накрепко прибит к стене. И я знаю почему! Этот крашеный кусок металла был знаком приобщения к яркому теплому миру, который находился где-то далеко, за закрытым железным занавесом. Этот поднос сверкал, словно замочная скважина, приложив глаз к которой, можно было разглядеть или хотя бы представить себе очертания запретных, неведомых и чудесных стран.

Читать дальше