Павел Кравчук - Проводница

под столом, доставая одну на прилавок:

Я тебе сейчас, что ли, в родах

Должен выдать чего-то там?

Ишь… настырная… Ниша не та…

Вот, здесь ассортимента на треть…

Таня:

Красный? Будет, как пламя, гореть…

Жёлтый, белый, и синий, и чёрный…

Тусклый… Тот – слишком яркий, никчёмный…

Будет, что ли, сиреневый тут?

Торговец:

Я ж достал! Тебе, что ли, не ту

Пачку выдать, чтоб ты не брыкалась?

На вон… Ну-ка, сейчас покопаюсь…

Во, отдам, как за три вязанки

Твоих ниток; один затяг —

И хотелки твои по незнанке

Все уйдут… И уже не судя,

Ты поверишь: художество – сила,

Потому что оно – внутри.

А? Давай, ну, бери же, бери!

Таня:

Нет, спасибо. Не то я просила.

Тот, кто самодовольную блажь

За художество выдаёт,

Тот не только себе соврёт,

Выдавая низины за горы;

Не художник тот, но торгаш.

Бирюзовый ещё был бы впору…

Торговец:

Всё, что есть, показал. Шла б ты вон!

Обслужить тебе впору вагон!

Таня разворачивается и уходит.

Таня снова в купе.

Таня:

Вот и кончено аутодафе

Для мечтательных маленьких фей…

Что ж… Сегодня и здесь неудачно.

И обида застряла в груди.

Моей вазе записок мрачных

Отвориться… Чтоб дальше идти,

Я оставлю всё то на бумаге,

Что могло вдруг ко мне прикипеть.

Как учили: свою песню петь —

Не чужими словами давиться…

Голос из-за двери:

Где-то здесь должна быть проводница…

Мне бы чаю… И где кипяток?

Таня:

Вот, пожалуйста, возьмите пакетик…

И вода в том углу, да, вон в том,

Где сейчас проходили дети.

Так… Кому-то здесь скоро согреться…

Как хотела, достану бумагу —

Вылью прочь ту ненужную брагу,

О которой мне вслух не сказать;

Помню: надо мне всё описать,

И что было, и что неприятно.

И, записку свернув иль сложив,

Снова в вазу упрятать, обратно.

Чтоб потом иной раз

Вдруг достать, перечесть,

Рассмеяться в лицо своей дури,

А потом – долой с глаз,

Дать огню его съесть —

Самозваное, мелкое горе.

Только правило: нужно писать

Честно, полно, чтоб как перед смертью:

Не бояться, не мяться, не скрыть голоса

В постановочной слов круговерти.

(Достаёт вазу с полки наверху.)

Гладь керамики выйдет ко мне,

Вижу бок, вот и роспись вижу…

Дверцу тихо прикрою: без шума извне,

С тишиной… никого не обижу.

Ну а ты? Сложил крылья на вазе

Мотылёк… Мой ли грех? Чья-то весть?

Сядь-ка рядом. От света дня весь,

Вижу, ты, как и я, в экстазе.

А напишем… напишем так:

«Я связала платок на треть.

Он – одна в моей жизни отрада.

Нужен цвет, чтобы посеребрить

Нить для кокона шелкопряда.

Что вяжу я его – в том судьба,

Я должна красотой обернуться,

Чтоб сбылась уж моя мольба,

И смогла я к полёту вернуться.

И когда просто нет того цвета…

Я не знаю, зачем я терплю

Грубость, злобу; и ждёт ли ответа

Этот хам? Нет! Я переступлю.

Но он сам был когда-то вписан

В партитуру тех дней, что и я;

Так зачем же, сутью кривя,

Своей мерзостью здесь завис он?

О, наверное, для того,

Чтоб, от этого оттолкнувшись,

Я б могла, в план узора уткнувшись,

Совершеннее сделать его…

Человек… так глубинно вторичен

Во всём том, чем в моменте живёт;

Ткань не видит, когда её ткёт

Тот, кто, кажется, безразличен,

Когда сводит нитей концы;

Так и он: ведь сознанья творцы —

Что вокруг, злость, любовь, праотцы —

Подвели к нему множество нитей,

Ну а он… Не умеет их свить он!

Он лишь следствие, не причина…

Из-под этой отвратной личины

Говорит со мной явь многомерная,

Стародавняя, мудрая, верная…

Но от этой ущербности маски

Красоты не вложу и я в краски…

И ни света, и ни добра…

Много раз так, и мир – конура…

Может быть, подберу я оттенки…

Рухнут самообмана застенки…

И затянется в сердце дыра».

(Убирает записку в вазу, далее молчит несколько мгновений,

обводит взглядом купе или смотрит перед собой,

натыкается взглядом на вязание и берёт его.)

…И начну я её закрывать,

Увязав разноцветные нити…

Людям крылья мне не обрывать —

Ведь не стану я следовать в свите

Тех, кто мелочной злобы божкам

Подношения низкие сделает…

Петь о высшем согласье стяжкам —

Бирюзовому, жёлтому, белому…

(Тревожный женский голос Кати, проводницы

соседнего вагона, доносится из-за двери, ручку которой

дёргают снаружи.)

Таня! Прятаться и болтать

Будешь в пункте приема брака!

Долго ручку твою мне ломать?!

Помоги мне, в вагоне драка!

Таня и проводница соседнего вагона, Катя, вбегают

в соседний вагон. На нижней полке лежит без сознания

один курсант с окровавленной головой, остальные,

притихшие и настороженные, сидят вокруг.

Катя:

Вот он! Этот его ударил,

Тот подставил подножку, и вот,

Головой ручку, стол протаранил

И упал. Вот какой поворот!

Таня:

Вижу. Вижу. Давай поспокойней.

Рваной простыни мне принеси.

И холодной воды замеси

С банкой перекиси.

Воинам – вольно!

(Последние слова обращены к курсантам, которые

пересаживаются, расступаясь и давая ей дорогу к телу;

она подсаживается к лежащему без сознания, кладёт

руку ему на лоб, после чего начинает действовать

как бы в параллельном измерении, все прочие персонажи

на сцене – Катя с тазом, курсанты, наблюдающие

за действом друг через друга, проходящие люди –

двигаются едва-едва и крайне медленно.)

Ты по плацу побегал довольно…

Жар неверный в тебе сейчас…

Слово веером станет враз,

Обмахну тебя им и изглажу…

Твоих чую дрожанье ресниц;

Из-под мира негнущихся спиц

Твоего естества выну пряжу…

Если небо даст силы, улажу…

(Берёт кусок рваной простыни, который принесла

ей Катя, отжимает его, накладывает на лоб курсанта.)

Ах, забритые наголо мальчики,

Деревенских полей цветы!

Кто вас рвёт, для какой суеты

Так спешите черстветь? Чтобы жальче

Было вспомнить невинные дни,

Когда вы без советов, одни

Знали цену любым наставлениям,

Подсадным, чужеродным стремлениям?

Ведь не слышно ни слова о родине

В мутном мате пьянющих солдат,

Хотя месяцев пару назад

Верил в высь вот такой юный Один…

(Отжимает набравшую крови тряпку, снова обмакивает её

в растворе, снова накладывает ему на лоб.)

Нет вины, неприязни и боли

В твоём сердце, дитя, дитя…

То, что люди, быть может, хотят,

Их природа сама же прогонит…