Геннадий Алексеев - Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

И там, в перспективе,

и там, где лучи ее сходятся в точку,

висело багровое низкое солнце.

Он нес меня к солнцу,

но он утомился

и сел на ступенях какого-то дома.

И я на коленях его

неподвижно

лежала,

а он говорил, говорил мне,

сбиваясь,

какие-то странные вещи.

«Послушай, – сказал он, —

послушай, Жар-птица,

несчастье мое,

моя бедная птица,

потухшая,

тусклая,

серая птица!

До солнца осталось

не так уж и много.

Оно отогреет тебя,

отогреет.

Попросим его,

и оно отогреет.

Послушай, – сказал он, —

ведь ты же, я знаю,

всегда астрономией увлекалась.

Ты очень обяжешь меня,

если скажешь,

какая дорога короче и лучше,

где меньше ухабов,

космической пыли

и всяких бродячих метеоритов —

бог знает ведь,

что у них там на уме!

Послушай,

нам надо поторопиться,

еще полчаса,

и уже будет поздно.

Припас я две банки

прекрасных консервов.

Одну нам придется

отдать за услугу —

ведь солнцу небось

тоже нынче не сытно.

Вторую оставим себе

и немедля

устроим роскошный,

немыслимый ужин…»

Да,

странные вещи тогда говорил он.

Потом подошли к нам

какие-то люди

и в кузов трехтонки

меня положили.

Он рвался за мной,

но его не пустили.

Машина поехала.

Следом бежал он,

бежал, спотыкаясь,

и голос его,

и голос его отставал постепенно!

«Жар-птица!

Жар-птица!

Жар-птица!

Жар-птица!»

Зарыли меня

на Охтинском.

Третья траншея от входа,

в двух метрах

от крайней восточной дорожки.

Его повстречаете вы,

может статься,

скажите мой адрес ему,

я же знаю:

он ищет меня,

но не может найти.

Скажите —

я жду,

пусть приходит скорее,

я жду.

И простите —

я вас задержала.

Простите.

Прощайте!

И она ушла от меня

по набережной.

Такая тоненькая-тоненькая,

ужасно,

невыносимо худенькая,

самая худенькая Жар-птица

из всех,

которые мне встречались.

Протяни руку,

и на твою ладонь

упадет дождевая капля.

Протяни руку,

и на твою ладонь

сядет стрекоза,

большая зеленая стрекоза.

Только протяни руку,

и к тебе на ладонь

спустится райская птица

ослепительной красоты,

настоящая райская птица!

Протяни же руку!

чего ты стесняешься —

ты же не нищий.

Постой минуточку с протянутой рукой,

и кто-то положит тебе на ладонь

свое пылкое восторженное сердце.

А если положат камень,

не обижайся,

будь великодушен.

Ее не поймешь.

То она прогуливается поодаль

с черной сумочкой,

в черных чулках

и с белыми волосами до пояса.

То лежит в беспамятстве

на операционном столе,

и видно, как пульсирует ее сердце

в кровавом отверстии.

То она пляшет до упаду

на чьей-то свадьбе

и парни

пожирают ее глазами.

А то она стоит передо мной

спокойно и прямо,

и в руке у нее

красный пион.

Но всегда она чуть-чуть печальная —

радость человеческая.

Вкушая радость,

будьте внимательны:

она, как лещ,

в ней много мелких костей.

Проглотив радость,

запейте ее

стаканом легкой прозрачной грусти —

это полезно для пищеварения.

Немного погрустив,

снова принимайтесь за радость.

Не ленитесь радоваться,

радуйтесь почаще.

Не стесняйтесь радоваться,

радуйтесь откровенно.

Не опасайтесь радоваться,

радуйтесь бесстрашно.

Глядя на вас,

и все возрадуются.

Был вечерний час

с десяти до одиннадцати.

Ветра не было,

были сумерки,

было прохладно,

была тишина.

Лишь внезапный грохот реактивного истребителя

над самой головой

(пролетел —

и опять тишина).

Лишь гул товарного поезда

вдалеке

(прошел —

и опять тишина).

Лишь треск мотоцикла

где-то за озером

(проехал —

и снова тихо).

Лишь глухой стук в левой части груди

под ребрами.

(он не смолкает

ни на минуту).

Был обычный час жизни

на пороге ночи.

Был необычный век,

двадцатый по счету.

Обидели человека,

несправедливо обидели.

Где,

где обидели человека?

Кто,

кто посмел обидеть

самого человека?

Никто его не обидел,

никто.

Кто может его обидеть?

Смешно!

Он сам себя

глубоко обижает.

Он сам обижает Землю

и зверей на Земле.

Он сам себя

глубоко обижает.

Обидит себя —

и ходит расстроенный,

обидит —

и ночами не спит, переживает.

Но не судите его,

не судите строго,

Поймите человека —

ему нелегко.

Вхожу в чертоги зла.

Здесь,

в горнице высокой,

сидит девица-смерть

с туманным рыбьим взором

и вышивает шелком по холсту.

Есть мнение, что зло не существует,

что зло – лишь сук

на дереве добра,

не нем и вешаются все самоубийцы.

Но скалы зла торчат из моря времени,

и птицы хищные

на них птенцов выводят.

А было так:

маленькая собачонка

бежала посреди улицы.

Брошенная,

потерявшая голову от горя,

она бежала посреди улицы —

ей безразлично было, где бежать.

И все силы зла,

все темные силы зла,

все кровожадные силы зла

взирали на собачонку,

предвкушая ее скорую гибель.

Но трамваи тормозили,

такси тормозили,

грузовики тормозили.

И силы зла

морщились от досады.

Вот как это было.

Поглядим на облака

в разное время суток.

Вот утро.

На востоке появилось

зловещей формы

кучевое облако,

у горизонта

в отдаленье появилось

угрюмое загадочное облако.

Вот полдень.

Видите – в зените проплывает

надменное

заносчивое облако,

не торопясь,

в зените проплывает

самовлюбленное зазнавшееся облако.

Вот вечер.

По небу куда-то быстро движется

одно-единственное

маленькое облако,

куда-то к югу

очень быстро движется

бесстрашное решительное облако.

Вот поздний вечер.

Поглядите – над закатом

висит счастливое

сияющее облако.

Как видите,

в разное время дня

облака ведут себя по-разному,

и с этим приходится считаться.

Вот снова утро.

На востоке показалось

бесформенное

заспанное облако.

Поздоровайтесь с ним!

Поглядите,

вон там,

по обочине шоссе,

человек идет —

машины его обгоняют —

это он.

И там, у мыса Желания,

видите —

на снегу фигура темнеет —