Владимир Пучков - Перекличка с прошлым. Стихи

Настало время бунтов, войн, репрессий —
В сознании свершился поворот;
А что касается прогрессий и регрессий,
То чаще было всё наоборот.

А он, как посох громовержца-бога,
Как молнии подобный яркий свет,
Прокладывал в поэзии свою дорогу,
Громя литературу прежних лет.

Могуч, красив, басист поэт-верзила,
И равных не было ему тогда.
В его трудах – энергия и сила,
Народ и революция всегда.
Гордись, Отчизна, яркою плеядой
Из тех, кто этим именем крещён.
Охватывая лики той плеяды взглядом,
Деяниями их я восхищён.

И я несу по жизни имя это.
Читатель дорогой, пойми меня:
Я ощущаю радость быть поэтом
И прославлять Великих имена.

Вдруг стало тихо там, на даче,
И в Переделкино вокруг.
Ушли и слава, и удача,
Ушёл из жизни верный друг.

И Богуславская, страдая,
Его там долго будет ждать.
«А вот и я, моя родная!
Не надо плакать и рыдать».

И вперемешку жизнь с кошмаром —
Видений много в разнобой.
Бред наяву, как от угара:
«Андрей! Андрей! Я здесь с тобой!»

Но жизнь есть жизнь. Воспоминанья
Свой светлый облик обретут.
Стихи читая, на свиданье
Друзья и близкие придут.

Ты воздух рассекал на части
Наотмашь правою рукой,
Когда стихи читал со страстью
Пред многотысячной толпой.

В Политехническом музее
На вечерах твоих аншлаг.
Ты был кумиром! – а пигмеи
Пытались сбить дыханье, шаг.

Тебя в поэзии нетленной
Нельзя унизить, оскорбить.
Звучал твой голос во Вселенной —
Стихам и песням быть и жить!

Андрей! Андрей! Тебя мы помним,
Запечатлелся ты навек —
Объявший свет и мир огромный
Поэт, философ, человек.

Так почему тебя прозвал он Нинкой?
Какие были у него с тобой дела?
Действительно, ли ты была блондинкой?
И что – со всей Ордынкою жила?

Мы можем лишь гадать, как этот образ
Сформировался в буйной голове.
Быть может, что гюрза иль даже кобра
Ему шепнула: «Ты поверь молве!»

Но если и была такая дама,
То это – жизнь, и нет большой беды.
А образ Нинки годен лишь для драмы,
В стихах же славят женщину мечты.
Да, он – поэт, к тому ж и бард великий, —
Не смею я его судить или винить.
В угоду лишь толпе тупой, безликой
Он мог экспромт подобный сочинить.

Прости его, коль имя твое Нинка,
Он много разных слабостей имел.
Да, срифмовал он «Нинка» и «Ордынка»,
Но никого обидеть не хотел.

Один сказал: «Мои года,
Мои года – моё богатство!»
Другой добавил: «Не беда,
Когда тебе уже за двадцать,

Но только эн десятков лет
И эн всего-то лишь девятка!»
Прекрасен мир! Мечты – не бред,
И не предел в мечтах десятка.

Душой ты молод, ты – поэт,
Живёшь не прошлым, а грядущим.
Что для тебя земные кущи?
Несёшь ты в мир добро и свет.

Стихи – стихам, конечно, рознь, —
От века всем известно это.
Когда в стихах есть «соль» иль «гвоздь»,
Они творение поэта.
Ты доказал, что ты – поэт,
Твои стихи рождают эхо.
Прими же пламенный привет
От сотоварищей по цеху.

Раскрыл ты сердце, мир любя,
Твоей душе не нужны платья.
Молиться буду за тебя:
«Господь! Спаси поэта благодатью!»

Поэтом невозможно стать, —
Поэтом суждено родиться;
На нём особая печать,
В нём духа высшего частица.

Ему даны талант и власть
Так оперировать словами,
В строках чтоб ощущались горечь, сласть,
Души пылающая страсть,
И скорбь, омытая слезами.
Он, как пророк, дан небесами,

Чтоб словом жечь сердца людей
И звать на подвиг, на свершенья;
Вступать со злом, с грехом в сраженье
И биться до последних дней.

Он видит в небе грозный перст
И трудный путь в земных пределах;
Он слышит глас: «Неси свой крест
И счастлив будь своим уделом!»

Об этом каждый должен знать,
Завистник – с этим примириться:
Поэтом невозможно стать, —
Поэтом можно лишь родиться.

Так трудно нам его представить
В сто двадцать лет с седою бородой.
В своей невероятной славе
Сергей Есенин будет вечно молодой!

Он молодым добился славы
И в тридцать лет оставил свет.
Сто лет пред ним склоняют главы,
Да, он – особенный поэт.

Пришел в Москву он из Рязани,
Пришел пешком и босиком;
Столица стала полем брани,
Венцом поэта лишь потом.

Тогда поэтов было много,
Да и какие имена!
Чтоб на Парнас взойти дорогой,
Среди поэтов шла война.

И он встревал порою в схватки
С законодателями мод;
Из озорства клал на лопатки
Всех, кто зажать пытался рот;

Тогда горел костер рябины красной
Поэт скакал на розовом коне,
И голубой пожар метался рясно, —
Сергей в тот час в ударе и вине.

Он в кабаках российских страстно
Москву кабацкую читал.
Тягаться в славе с ним – напрасно!
Кто был тогда ему чета?

Возможно, только Маяковский,
Но у того иной венец.
И коль судить по-философски —
Их сблизил жертвенный конец.
Да, смерть роднит. Он возле гроба
Сергея многое поймёт
И скажет: «Мы – поэты оба:
Один из нас ушёл в полёт,
Другой же – славу пропоёт».

И стих его, как откровенье,
На всю Россию прозвучал;
Отпали сразу все сомненья —
Поэт поэта прославлял.
Давили смерть и гроб, как гири,
Душой болел он за него;
Штормил словами панегирик
И выходил из берегов.

– Перестаньте!
Бросьте!
Вы в своём уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
Что другой
на свете
не умел.
Но поздно! Поздно! Слишком поздно
Пришли на ум эти слова:
В гробу поэт, гудит Москва…
У смерти лик жестокий, грозный,
Момент для истин скорбный, слёзный.
Пронзает траурное скерцо,
В борьбе со скорбью только дух;
Болит душа и ноет сердце,
И горечь слов и мыслей вслух:

– Навсегда
теперь
язык
в зубах завторится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
Умер
звонкий
забулдыга-подмастерье.