Александр Бутенин - Избранная лирика

Я в качестве редактора
был близок к оппозиции,
и с авторами спорил я,
как левый демократ.
Но в силу разных факторов
сдавал свои позиции,
со многими поссорился,
и поменял формат.

Знавал триумф выигрыша,
куш чувствовал заранее,
садился не расслабленным
за карты, был не глуп.
Не занимал в долг ни гроша,
играл со всем старанием,
и часто мной ограбленным
оказывался клуб.

Гостил в поместье Грешнево,
бил дичь ружьем Ланкастера,
бекасами и утками
был полон мой ягдташ.
Лишенный лоска внешнего,
в поэзии был мастером,
но пропадать мог сутками
у Дунек и Наташ.

Считая пьянство бременем,
бичом бил без сомнения,
и сетовал нахмуренно,
что, мол, крестьянин пьет.
И тем же самым временем,
отстраивал в имении
добротный винокуренный
и прибыльный завод.

Я жил старинным барином,
ценил все блага быта я:
любовь красивой женщины
и тонкий вкус вина.
С народом солидарен, но
судьба моя забытая,
была с удачей венчана,
и выпита до дна.

В делах я был стервятником,
а в творчестве – работником,
всё для себя, ни разу вы,
не скажете: – мерси!
По жизни был развратником,
до денег был охотником.
Живется нам, Некрасовым,
неплохо на Руси.

В квартире нашей на постой
остановился Лев Толстой.
Он был косматый и седой,
спросил: – а как у вас с едой?
Я вспомнил – он не мясоед,
и предложил: – есть винегрет,
еще салат из лебеды…
– Не надо этой ерунды! —
таков Толстого был ответ.
Пожал плечами: нет, так нет.
– А что тогда подать Вам, граф?
– Сейчас решу. Откройте шкаф.
Вы разогрейте мне битков
и охладите водки штоф.
Затем сказал мой визави:
– Бегу из Ясной от Софи́.
С ней, как на каторге, она
мне не давала пить вина,
таскала мясо из борщей,
устал от этих овощей,
на жизнь ссужала мне гроши,
и все зудит: – пиши, пиши!
Притом друзей моих кляня,
короче, довела меня.
Дразнила: «хренов духобор»,
ведь это, право, перебор.
Я прыгнул в поезд и ту-ту!
Позволите остаться тут?
И вперил взгляд свой, что кинжал,
конечно, я не возражал.
Мы мирно ужинали, вдруг,
раздался в дверь негромкий стук.
В глазах Толстого был вопрос.
А женский голос произнес:
– Лев Николаевич, прости!
Софью Андреевну впусти!
Украдкой я подумал вздор:
вам что здесь, постоялый двор?
Но тут, ругаясь и ворча,
писатель задал стрекача,
да так, что след его простыл.
Как это трудно – быть Толстым.

Баденвайлер, душный номер,
тяжкий кашель, тишина…
– Постоялец нынче помер,
молвит повару жена.
– Врач курорта Шверер Эрик
был при этом у него.
Обошлось не без истерик,
у жены, не самого.
Сам лежал под одеялом
бледен, вымучен и худ.
Не расстроился нимало…
– Все когда-нибудь помрут.
– Высох весь, как ветка вербы,
взяв шампанского бокал,
осушил до дна. «– Ich sterbe» —
произнес и замолчал.
Из бедняги дух и выпер…
– Да, хорошие дела!..
Что супруга, фрау Книппер?
– Ничего не поняла.
Билась бабочка ночная
с шумом о стекло окна,
ее тщетно прогоняя,
время тратила она.
В тишине раздался выстрел —
из бутылки в потолок
пробка вылетела быстро
и упала на порог.
– Он откуда? – Из России.
Там писателем он был.
– Что, еще не выносили
труп из номера? – Нет сил.
Ждет работников хозяин,
недовольный, будто черт:
«– Сей покойный русский барин
испоганил наш курорт,
до конца сезона – точно.
Надо этот труп теперь
отправлять в Россию срочно.
Сколько денежных потерь!»
– Что подать на завтрак фрау,
раз уж все еще не спит?
– Две бриоши и какао,
если будет аппетит.
Баденвайлер, душный номер,
ставшая вдовой жена,
труп писателя, что помер,
мрак, унынье, тишина.

Я конквиста́дор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду…
«Путь конквистадоров»
Н.С.Гумилев

Весь день в тюрьме все было тихо,
вдруг дверь царапнули ключи,
и вот из камеры на выход
тебя окликнули в ночи.

– Мне книги брать с собой? – Не надо!
Ты понял все и побледнел.
На полигон под Петроградом
фургон помчался, полный тел.

Дорогой вспоминал о Ларе —
вступиться б за него смогла,
но та в Кабуле, в Кандагаре
жена советского посла.

Сквозь брешь окна смотрел на небо,
тебя манили, как магнит:
Стамбул, Каир, Аддис-Абеба,
Бейрут, Джибути, Порт-Саид.

Не верил в смерть свою упрямо,
хоть родилась в душе тоска.
Приехали – большая яма,
над ней прокинута доска.

Вот на нее все пять десятков
вставали в очередь свою.
Мгновенья эти длились кратко,
команда: – Пли! И ты в раю,

или в аду, бог в этом волен.
Смерть встретить с твердостью скалы
ты был готов, как рока долю.
Глядел в латышские стволы,

в своих привычках неизменен,
ведь жизнью рисковал не раз.
И взгляд был холодно надменен
расфокусированных глаз.

Нестройный залп был громко слышен,
сверкнув огнем издалека.
В грудь впились пули горстью вишен
При свете фар грузовика.

Пронзило острой болью тело,
нетверд и шаток стал карниз,
и ты, взмахнув рукою белой,
свалился головою вниз.

В Бернгардовке, близ речки Охты,
где Лубьи устье и простор,
там испустил последний вздох ты,
путь завершив, конкистадо́р.

Декабрь. Отель Петросовета
холодный, мрачный «Англетер»,
в тяжелом бархате портьер
фигурка русского поэта…
Пред теменью сознав бессилье
короткий зимний день исчез,
Есенин, сам ты в петлю лез,
или тебя в нее тащили?
Не склонен верить я, что мог
себя убить ты прошлой ночью,
ведь ты боялся смерти очень,
и не хотел за тот порог.
Ты только из Москвы бежал
в вагоне, спешно, чуть не стоя.
Искала в Питере покоя
твоя смятенная душа.
Ты в поздний час не ждал вестей,
портье сказав, чтоб не пускали
к тебе чужих, поднявшись, в зале
незваных повстречал гостей.
Наверно ты сопротивлялся:
отбиться, деру дать, уйти
хотел, но встали на пути,
когда из номера ты рвался.
Ударов град тебя свалил,
хотя ты вовсе не был пьяным,
и в миг ремень от чемодана
смертельным галстуком обвил
худую, дышащую шею.
А ты хрипел, ты бил в лицо,
но пара дюжих молодцов
тебя тащили к батарее.
В кромешном номера гробу
метался ты, теряя силы,
ругался, плакал и просил их,
бьясь лбом в горячую трубу.
Исаакия темный силуэт
глядел сквозь окна безучастно
как быстро вздернут был несчастный,
под самый потолок, поэт.
Обмякло тело, стало рыхлым,
кругом ни шороха, ни зги,
и только быстрые шаги
слышны по лестнице. Все стихло.
В гостинице Петросовета
оставлен был, глаза тараща,
Есенин, на ремне висящий,
декабрьского ждать рассвета.