Йен Галам - Всетленная. Любовь – проклятие от богов

Языческий бог всё поймет, улыбаясь,
И пропустит песок через пальцы, смеясь.
Он потечет, как вода, всё меняясь,
Однако в конце превращается в грязь.

Его хохот, как гром. Он весьма ироничен —
Не впервой считать время песчинкой со дна.
На молитвы молчать неспроста, артистично,
Зная, что жрица давно уж очень грешна.

Языческий бог всё сожжет, не жалея,
Вознесется без нужных для взлета лампад,
Безжалостен, горд. В красоте – каменеет,
Но из кожи всё также выделяется яд.

Под плащ он запрятал всё виденье мира,
Его не заметят в толпе из бродяг.
Говорят, люди – боги, но лишь он из эфира,
Не лишен эгоизма и курит в затяг.

Сегодня я лежу один
И так лежал всегда.
Лежал я хмур и нелюдим,
Не встану никогда.

Моя могила – мой приют,
И мне она мила.
Сюда людишки не плюют,
В ней мама родила.

Сегодня я лежу в тиши
И вслушиваюсь в тишь.
Не слышно глупеньких машин —
Дыханье только лишь.

Мне не страшно, не темно,
Спокойно и тепло.
В могиле только я со мной,
Со мной мне повезло.

Сегодня я лежу один,
И будет так всегда.
Я буду мертв и нелюдим,
Не встану никогда.

Мы расстались. Мне очень грустно.
Не хочется письменно, хочется устно.
Мы с мозгом расстались, и я очень рада,
Пока в мегаполисе время распада.

Дружба с мозгами отныне трудна,
Пока ты не выпьешь все соки до дна
Этого города, этой столицы,
Тонущей в слизи, истертой в крупицы.

Пока ты поёшь или маешься рядом,
Лезет чудовище из трупного яда:
Мёртвого сока заразный настой,
Пара глотков и сей город – пустой.

Пусто, как в пальцах или глазницах,
В этой заразной и шумной столице,
Но больше мне лить, уж спасибо, не надо,
Ведь уже начат период распада.

Каменоломня, Преисподняя снятся —
В реальности все они соединятся.
И реки текут под ногами из смрада,
С мозгом рассталась я. Как же я рада.

Гидроцефальным массивам конец,
Я сам себе адский посланник и жнец,
Кровавое пекло из кузницы Гефеста
Сожжет вялый труп умерщвленного места.

Нет разума гнёта сильнее и боли,
Я ими повязан, я отныне в неволе.
Надежда потухла, с солнцем уснула,
Мне б вниз по реке, где она утонула.

Я немой бедуин из чужого рассказа,
Смолою янтарной по щекам обмазан,
В пряди волос впутал кость, или обе,
Тьма затаилась паразитом в утробе.

Я иду, позади лишь скрипела телега.
Чего было нужно? Ни сна, ни ночлега,
Ни еды – всё шло мимо рта, лилось мимо,
Я ждал той минуты – я лежал у камина.

И дописывал то, что неважно теперь.
Я дописал – сзади скрипнула дверь.
Или нет, скорее, она распахнулась,
Я крикнул. И вдруг…

Моя смерть оглянулась.

Все в слезах смеются беспечные леди,
Их следы от ногтей – клетка и шёрстка на пледе.
Мы со старым вороном-алкашом давно соседи.
Он включает граммофон – там поют о победе.

А кошки скребутся дальше, сдирая обои с души,
Ты не уходи молча, накопившееся запиши, распиши,
Старая смерть-воровка забрала все мои карандаши —
Бледная львица. Ей ворон всех её детей передушил.

Я стою по стойке смирно, как положено солдату,
Как отражение в зеркале, я всегда смиренна и лохмата,
Член партии «задушенные львята» без мандата,
Ворон садится на плечо целованного смертью депутата.

Согласись, моя совесть горбата, от неё пахнет кошкой,
Её руки высохли, она играет в шахматы и преферанс немножко,
Но по скверу мне идти одной, я в этом мире тень и сошка.
Грудь зашили нитями и нервами, а сердце на застежках.

И я боюсь. У ангела-хранителя все ноги в кровь побиты,
Статуя свободы, хоть и проститутка, все же знаменита,
И я боюсь, отныне поменяются полярности магнитов.
И я боюсь.
Я заживо зарыта.

Мне причиняют боль невольно, недовольно,
А я кричу, но лгу. Мне всё-таки не больно.
Исполняю гимн агонии своей я только сольно,
А палач в сторонке курит мой спокойно.

И часть его с дымом остается в моих бронхах вечно,
И как бы ни было сейчас скупое время быстротечно,
Не отпущу, не выдохну, не ублажу, не выдам крови,
А синдром стогкольмский обнажу в последнем слове.

Депрессия, как шлюха,
Льнёт.
Она доступнее, чем все