Анна Озар - Стежки

Ок, я буду жить в пределах датчиков,
С хорошим мальчиком,
Зная дозу и края,
С надписанным на щиколотке браслетом,
В городе не в том, а в этом.
У Вас, кстати, с этим мальчиком
Немного общего –
Я.

Я Вам сейчас расскажу, как он щурится,
Когда нежится,
Как сгоняет боль.
Он радуется мне лю-бой.
Его ещё не учили слову «люболь»,
Но он уже помнит номер дома и улицу
И ещё помнит, как быть собой.

Спите? Я тоже конечно нет.
Тогда ещё немного о нём на грядущий сон.
Знаете, он
Совсем не пьёт рыжие из стеклянных.
А я – постоянно.
Это дезинфицирует раны
И тренирует сосуды,
Пробуждая сюжеты, силы.
Знаете, он такой красивый,
Что можно и обойтись
Без падений,

Оставив высь,
Оставив даже и Вас,
Громоздкий Вы мой девайс.

Не обижаетесь? Хорошо. Тогда спите.
Разница во времени – у вас Питер,
Я же в любом случае южнее –
То есть ниже, нежнее.
И звоните, рассказывайте,
Как Вы там с нею?
Или один? Налегке?

Пока.

Ок?

Дедушка, у меня всё хорошо.
Я вожу машину, не превышаю скорость,
Стою в полный рост, пою во весь голос,
Пишу стихи, думаю сдюжить повесть,
А из всех путей выбираю линии взлётных полос.
Дедушка, мне совершенно не о чем печалиться.
Меня всегда любили люди и живность.
Я не убавляла ни в молоке жирность,
Ни к жизни жадность,
Ни к пустоте тягу, когда она подползала.
В люстру со сцены пустого зала
Я пялилась искренне до аншлага.
Дедушка, я всё, ну почти всё,
Делала во благо
Или в его видимость.
Знаешь, я даже и с Ним
Не виделась.
Потому что клялась жить правильно,
Дури выше.

Дедушка,
У меня ничего не вышло.

Этот век
Вам к лицу,
Как загар.
Как дожди – лобовому.
Как водке – сегодня не буду.
Этот век – реверанс всем минувшим доныне эпохам.
Этот век издевательски пуст с точки зрения чуда.
Он не терпит уныний и драм.
(Не кричи, если плохо)
Этот век, нам из ядерных рук раздающий блэкджеки,
Не простит, если там выпадает немного за тридцать.
Этот век Вам к лицу.
Вы как будто бы свой в этом веке.
Как и в прошлом,
Вас хочется так, что нельзя не влюбиться.
И когда медсестра, наплевав на Хароновы сборы,
Вам запрячет глаза под пронзённые холодом веки,
Вы уснёте.
И будут к лицу Вам лампады,
И насквозь прозвонившие воздух соборы,
И земля, по которой и я прохожу до упаду
И проснусь, как всегда, возле Вас, – в новом веке.

Ты не выспался.
Уголки рта – костыли для мешков подглазных –
работают на все тридцать два.
И приветственный делаешь жест рукой:
Здравствуй, пыльная, наглая Москва.
Тут же и полицай. Без здрассьте, без страсти:
– Здесь не курят.
– Так вокзал дымится от вэйпов и айкОсов!
– Эти можно. А ваши – только вон там, у кассы.
Вообще-то дайте и мне папиросу.
Задолбала пластмасса.
И вы с ним стоите, всеми не замечаемые, на виду,
Смолите, делитесь жалобами, всякой фигнёй,
Тушите, прощаетесь не за руку – кругом ковид.
Надо в такси, и в центр, и надо искать еду,
Чтобы не есть потом на встрече, а делать какой-то вид,
Соблюдать приличия правила,
держать марку, понт наводить.
– Блин, девушка, куда вы идёте?
Кто вас вообще учил ходить? –
Ты вскрикиваешь, потом видишь её.
А она – это, кстати, я.
Мы же в пространстве сюжетов, помнишь?
И ты там, в этой реальности, понимаешь: моя.
Ну и дальше, как в песне: тонешь, тонешь.
И какие уже там встречи, еда, ковид?
Разбросано всё, разлито,
На нас сыпят сплетни, рис, и жизнь бурлит,
И несутся электролиты,
И врачи протягивают дитя,
(И теперь мир вращается вокруг какашек, и молока,
и снова вокруг какашек)
Ты не выспался. Наша сказала «тя!»
И пульнула на стену кашей…

Тут же и полицай. Без особых примет.
– Здесь не курят. Вы слышите? Я вас оштрафую.
И ты предлагаешь ему сигарету, а он тебя кроет фуем.
Ты в ответ оскорбительный делаешь жест рукой,
Он тебе отвечает тоже рукой –
во все твои тридцать два.
Ну, здравствуй, православная моя Москва!

В пространстве сюжетов есть и такой.

Я ушёл один и пишу от лица другого,
Чтоб не стать обвиняемым чёрт-те в чем.
Например, в измене.
Не тебе конечно, а федерации.
Срок дают за это,
Но в целом не так фигово
Изменить великой по силе нации,
А не просто бабе,
Которая без суда
Тихо скажет:
Не смейте больше ходить сюда.
Но к чему я это? Ведь вовсе не про страну
Ты хотела знать, зачем я сгинул в такие дебри,
Где всё чаще кружится воздух,
Чем люди в танце,
И по сити несутся сьюты и туфли дерби,
И текут в сабвеи, что будто бы глубже
Всех наших станций.
И проёмы ниже – и клонишь лицо под раму –
Это вам не колонн московских узбекский мрамор
Комсомольской, вроде бы, радиальной.
Ты отсюда, кстати, кажешься более реальной,
Чем была, когда я крепко держался рукой за грудь
(Извини за наглость) и спинку твоей кровати.
Я ушёл.
И было бы чреватей,
Если бы остался и всякое там мими.
Мы бы стали жертвами МФЦ, РПЦ и СМИ,
И скорей бы вышло, что ты бы сама ту-ту.
Бест Регардс, Любимая.
Лав ю фореве ту.

Ты просишь меня быть честной
хоть раз на трезвую голову,
Под липкий и крепкий чай с конфетами,
В свете гирлянд и того, что мы оба не голые.
А действительно редко вот так (одетыми)
Удаётся произнести нужное.
Ты только что с вокзала,
Я с улицы, застужена,
За столиком в центре зала
(Хоть ты и настаивал на чае)
Крепкое заказала.

Ты убеждаешь меня в отпущении всех грехов
При условии, что я начну класть вещи на их
места
И ставить саму себя в положение off,
Когда доходит до слёз, до ста,
До стасканного с плеч хлопка,
До синяков и ссадин.
Знать бы ещё, где у меня эта кнопка –
Спереди или сзади…
Ты уже просто молчишь –
это становится поводом

К тишине, к заглядыванию в глаза,
К заглатыванию розеткой провода
И выплёвыванию его назад.
Я бы на твоём месте многое себе простила,
А ты на моём был бы лучше, двум кратней.
Ты уходишь, обещая вернуться скорее.
Я остаюсь пить. (Но по-моему, мне уже хватит)