Федор Кудряшов - Евгений Оневич

«Я думал, дядя – лох конкретный,
А дядя – тот ещё жучок.
Случись чего – козёл бездетный
Меня зовет. Кого ж ещё?
Едва зажмёт его кондрашка,
Беги к нему во все тормашки.
Потом сиди над ним, следи,
Как в тряпках старый хрен пердит.
И, отворачиваясь косо,
За ним парашу выноси,
И сострадай по мере сил,
И подавай ему „колёса”,
И думай: мать твою угрёб,
Когда ж ты крякнешь, старый жлоб!»

Такие мысли всю дорогу
Спать не давали баловню,
Что тихой сапой, понемногу
На бабки ставил всю родню.
Друзья моих былых творений,
Прошу знакомьтесь: вот – Евгений,
Здесь в роли главного лица
Конкретный питерский пацан.
Вы Питер знаете? Я тоже,
Когда-то хоровод водил
Меж этих питерских чудил,
Но, опыт свой земной итожа,
Могу сказать на склоне лет,
Что лучше Минска места нет.

Его папаша был бухарик
И ровно по три раза в год,
Как будто глядя в календарик,
Привычно уходил в залёт.
Тогда мадам и некий дядя —
К парнишке, состраданья ради,
Пока папаша, как Му-му,
Учили вьюноша тому,
Кого держать в авторитете,
Про что понятия иметь.
Малец умен был и, заметь,
Узнал на этом факультете
Такое, что на жопу глаз
Мог натянуть любому враз.

Нас тёти-дяди поучали,
Как надо Родину любить,
А сами так и примечали:
Себе побольше сноровить.
На этих зомби маргинальных,
Оневич клал прибор банально.
На все наезды старых клизм
Он выдвигал свой пофигизм.
А тёлкам томно строил глазки
И чумовую лажу нёс,
За ними бегая, как пёс,
По вольной пущенный натаске,
И возбуждал у них мигрень,
Шепча им в уши похабень.

По фене нынче все базлают,
Но, если честно вам сказать,
Как нынче лохи феню знают,
То лучше было б не базлать.
Но, типа, как бы наш Евгений
Конкретно мог базлать по фене,
Какие он вязал узлы,
Когда на фене вёл базлы!
К наукам не питав охоты,
Он многих гитик не умел,
Зато держал в своём уме
Огромный кластер анекдотов.
Ему, что Штирлиц, что Чапай —
Травить мог, только тему дай.

Оневич был несложный малый:
В биномах счёты не сводил,
На нём природа отдыхала,
И он природу не будил.
Веленью времени послушен,
К искусствам был он равнодушен:
Ни Тарантины, ни Дали
Его нисколько не гребли.
Но по понятиям жил парень:
То Адам Смит, то Рикардо,
Цитировал их от и до
И даже батьке мозги парил.
Но папа отвечал: «Фуфло».
Он свил с барыгами кубло.

Портрет героя вам представлен
И мной написан в полный рост,
Но штрих последний не поставлен —
Не поднят половой вопрос.
Встаёт он в нашей мелодраме
Не как любовь к прекрасной даме,
Которую воспел Кобзон,
За что крутые бабки он
Срубал в стране своей безбрежной
Среди непуганых козлов.
Нет, наш герой был не таков.
Едва ступив за возраст нежный
И ощутив в штанах стояк,
На баб стал прыгать, как маньяк.

Он клал их в ряд, как шпалы БАМа
В Сибири ссыльный элемент.
Без лишних слов любую даму
Волок к себе в апартамент.
И шедевральную чувиху,
И повариху, и ткачиху.
С любой в момент снимал штаны:
И с шалашовки, и с княжны.
Являясь в образе титана,
Что был подобен сразу всем
Агентам номер ноль-ноль семь.
И тёлки, писая фонтаном,
К нему от этого кино
Неслись, как мухи на говно.

Он знал, что чем мозги свободней,
Чем звонче ветры в них свистят,
Тем с ними проще и вольготней,
И тем быстрей они летят.
Он жён чужих искал по миру
И метил их, как кот квартиру,
И рвал их чувства на клочки,
А их мужьям втирал очки.
И не однажды так бывало,
Поставив жёнушке пистон,
Он с мужем распивал флакон
И, не смущаясь тем немало,
К другой жене на всех парах
Спешил, как пылкий Шлиппенбах.

Бывало, он из тряпок еле —
Башка трещит от бодуна,
И ломота в кишках и теле,
И денег нету ни хрена,
А кореша уж шлют маляву:
Зовут лечиться на халяву.
Конечно, лучше б помогли,
Когда б в постельку принесли.
С похмельной головой Евгений,
Тяжелой, как борец сумо,
Тоскливо смотрится в трюмо:
Нос синий, под глазами тени —
И пятнами по морде весь
Раскрашен, словно ирокез.

Отнюдь не пидар по привычкам,
Галантерейный арсенал,
Как будто баба в косметичке,
Он в ящике стола держал.
Такой развёл инструментарий,
Что им гордился б абортарий.
Десятки пилок и щипцов
И для ногтей, и для усов.
Он целый час без угомону
Прыщи у зеркала давил
И на халяву выходил
Подобно богу Аполлону,
Который в зад или в перёд
Или даёт, или берёт.

Приедет он, обед в разгаре:
Летают пробки, всё в дыму.
Он всем знаком, свой в доску парень,
Скорей к столу, всяк рад ему.
Во все тарелки и бокалы
Нахально тычется макалом.
Вот загуляла в жилах кровь,
Блестят глаза, поднялась бровь.
И понеслись потоком с хода,
Как из волшебного ларца,
Повествованья без конца:
Про жизнь еврейского народа,
Про чукчей и про молдаван,
И про хохлов, и про армян.

Ещё проглот жуёт котлету
И пьёт цимлянский периньон,
А наш Оневич вновь одетый.
Куда ж теперь поедет он?
Куда, такой оставив праздник,
Зачем-то мчится наш проказник?
Не догадаетесь вы, нет!
С друзьями едет он в балет…
Вы, может, скажете: “Вот лохи,
В балет, когда такой обед!”
Я вам скажу на это: нет.
Ведь господа из той эпохи
Не только жрали наобум,
Но и имели вольных дум.

Сперва читали все Вольтера —
С Вольтером общий был психоз.
Его Радищев, как холеру,
В мозги их скорбные занёс.
Здесь декабристы загалдели,
Но царь зажал их в чёрном теле;
Там Герцена тоска взяла,
Он начал бить в колокола.
Потом вообще пошли прохвосты —
Что ни “мыслитель”, то подлец.
Левей, левей! И наконец
Серийные маньяки просто.
Добились умные башки,
Прощай, хозяйские горшки.

А всё с театра начиналось,
Куда герой наш посвистал.
Аншлаг. Билетов не осталось,
Но он и здесь прорвался в зал.
Театр полон, блещут ложи,
А он, светя напитой рожей,
Идёт меж кресел по ногам,
Цепляясь за корсажи дам.
И, в кресло плюхнувшись с размаха,
На сцену зырит, сморщив лоб.
Потом, прищурясь, как циклоп,
В соседку, бледную от страха,
Спросил: «Мадам, что там идёт?
Спартак! Во блин, какой там счёт?»