Вячеслав Шаповалов - Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

И чем не зоркой зрелости года
и скрытой грустью полные страницы —
не отстраниться, не посторониться.
И чем это не знанье навсегда —

что мы затем, быть может, не умрём,
что все-таки умрём – и, видно, скоро.
Былого спора доблестная свора
подстережёт и там нас – за углом,

творцы и их подельники, вчерне
усопшие – они придут за нами,
чтобы однажды чьими-то словами
признать:
нас было много на челне…

Нас было много на челне
со знаком пепла на челе —
и, подчинясь каким-то рунам,
мы за каким-то, блин, руном
гребли куда-то там с трудом…
Но что поделать: мир был юным.

Нас было много на челне,
когда заплакал в тишине,
в хлеву – малыш, дитя мигрантов,
и Вифлеемская звезда
покрыла светом навсегда
мечты пигмеев и гигантов.

Нас было много на челне.
И жизнь мы прожили вчерне,
и все зарыты в чернозёме —
за родину ли, за царя,
за первого секретаря,
за то, чтоб мыши жили в доме.

Нас было много на челне,
когда в Афгане и Чечне
кричала в нас пригоршня праха,
и луч по танковой броне
скользил – и в вышней глубине
мы шёпот слышали аллаха.

Нас было много на челне —
в который век? в какой стране?
О, по какой мы шли трясине
и не запомнили святынь:
звезда Полынь, земля Аминь,
но веры нету и в помине.

В дерьме, в огне, в родной стране,
но с Божьим словом наравне
в аду, в раю, идя по краю
и повторяя «Мать твою!..»,
я гимны прежние пою
и родину не укоряю.

Нас было много на челне…

Так и не отгремела, через все времена,
в зеркале архимеда пламенная война:

век твой, твоя работа, скрытый в песках закон —
в зеркале геродота полчища языков,

век твой, слепой охранник, неуловимый вздох
в чёрном огне органик, ставших песком эпох,

в смутной заре Корана, в вещем сплетенье снов,
в рыжих слоях кумрана – овеществленье слов,

прежде всех назореев – чуждого мира мгла,
жадный всхлип мавзолеев, злобные купола,

это твоя крамола, сретенье, гнев и страсть,
это твоя каморка – свод мировых пространств,

это твоя кручина, привкус чужой травы,
капелька сарацина в чёрной твоей крови,

это ведь твоя карма, край твой, судьбы кремень,
ночь разрушенья храма, утро и судный день,

твоя мольба о здравии, странствий твоих зюйд-вест,
русского православья старый двуперстный крест,

камень в конце тропинки, тризны умолкший звук —
малой земной кровинки, выскользнувшей из рук,

вкус просфоры слоёной, мизерный твой итог —
капля волны солёной, пены морской виток…

детство
огромное одиночество
в маленьком городке
лиц переклички и клички без отчества
в памяти накоротке
песни казачьи язычество ёрничество
девичий смех вдалеке
творчества золотое затворничество
утро
синица в руке
юное непобедимое зодчество
будущим хищным обглодано дочиста
слово предлог и глагол и наречие
ликованье воды в арыке
гор безначальное надчеловечие
на неземном языке
отрочество
то бишь первопроходчество
иго несбыточного пророчества
след на песке

Ночь августа.
В примолкнувшие травы,
прочёркивая чёрный небосвод,
монеткой брошенная для забавы,
звезда неназванная упадёт —
нечаянная чья-то там утрата,
осколок взора, уголек в росе,
бездомная, последний вздох заката.
Ей в унисон в серебряном овсе
вдруг перепёлка прокричит спросонья.
И – далеко видны, освещены
пожарищем всплывающей луны,
прекрасные
начнут свой танец
кони…

Дотлевает в плошке керосин.
Чей залив закатом обрамлён —
Николай Михалыч Карамзин иль Саул Матвеич Абрамзон?..
К сходству, жизнь, легко не торопи, но и задержаться не моги
у славянско-аглицкой степи,
у киргиз-кайсацкия тайги.
Наважденье, что на берегу бег лавины гиблой укрощён,
что Семёнов племенем Бугу взят да и Тянь-Шанским окрещён.
Наважденье, что чужой язык примет голос твой в чужих ночах:
конь к чужому строю не привык,
не согреет нас чужой очаг.

Правда то, что властный комиссар прорычит по тройке корешам —
и рыгнет в приёмной есаул: – Возвращайся в свой аул, Саул!

Каждый здесь утратил, что обрёл.
Гаснет разгорающийся свет —
и чугунный рушится орёл, треплющий оливковую ветвь.
Николай Михалыч,
гражданин,
то ль Пржевальский,
то ли Карамзин,
поддержи беззубого орла!..
Нет!
Уже надежда умерла.

Ваши позабудут имена
и стряхнут наитье племена,
предаваясь вековой мечте в радостно-прекрасной барымте. [4] Набег с угоном скота (кирг.).
Что же толку было – годом год поверять, чужую грязь месить? —
незачем врастать в чужой народ,
двух стволов, Мичурин, не срастить!
Катит на наместника народ, тянет на Мазепу – Кочубей.

Что ты рвёшься к скифам, Геродот! —
дома те же скифы, хоть убей.
Меркнет юрта, врезанная в склон, прозреваем ложь своей любви.
Позже это объяснит Леви —
Стросс. Но то совсем иной резон,
ибо двуязычные слова, дар очередному палачу,
прячут – русско-аглицкая Чу
и киргиз-кайсацкая Нева…

Срубленная, пала в разнотравье
Солнца золотая голова.
Сворой разномастною затравлен,
Волк искал последние слова —
Те ли, что вначале были Словом,
Или что-то, может быть, ещё? —
В мутном мареве солончаковом
Смерть дышала в спину горячо.
Кони от плетей осатанели,
В их глазах был красный волчий свет,
И на склонах отшатнулись ели,
Ибо смерти не было и нет.
Каменный обрыв – конец ущелья,
Каменный мешок сухой реки:
На чужом пиру творись, похмелье
Боя – боли, жизни и тоски.
Серой грудью пав на серый вереск
В миг, когда живому всё равно,
На закат малиновый ощерясь,
Зверь дышал протяжно и темно.
И камча, что лошадь кровянила,
Шевельнулась, подавая знак,
И тотчас же в сторону аила
Поскакали известить зевак.
Спешились и двинулись неспешно,
Ибо злобе в мире места нет:
Всё, что совершается – безгрешно,
Лишь в глазах – тот красный волчий свет.
Равнодушен перед псовой ратью,
С пьяным ветром сглатывая кровь,
Волк молчал —
И смертный свет во взгляде
Был уже бесплотен, как любовь.
Ночь сквозила сумеречной тучей,
Скоро обещая холода.
Плакал, бился родничок в падучей,
Первая прорезалась звезда.
Жизнь кончалась, серая и злая,
Знающая, что она – права.
И тяжёлой кровью, догорая,
Пропиталась жёсткая трава.
…Для того ль моя – бурлит по жилам,
Чтобы в горле вспоротом моём
Где-то, за каким-нибудь аилом
Плач и песня хлынули огнём?!.
Время и любить, и ненавидеть,
Умереть, когда тебя казнят.
Мне бы только их глаза увидеть —
Красный свет, малиновый закат.