Галина Илюхина - Птица Брейгель

Сквозь щели карантинных ставень
не то закат, не то пожар.
Нас Бог на паузу поставил
в момент крутого виража,

и мы зависли в странных позах
на зыбком лезвии луча,
но всё ещё взбиваем воздух,
ногами суетно суча.

А всё кругом крупнее, чётче —
вот голубь стонет на окне,
вот неустанный древоточец
ползёт по медленной стене.

Озон, гроза в начале мая,
и так прозрачна суть вещей…
А мы её не понимаем.
Не понимаем. Вообще.

Сидим себе, справляем майские.
Столы накрыты, сняты маски, и
коньяк тут, и икорка с булкой вам —
не то что тем, кто лёг под Пулковом.

На яства и ряды бутыльные
глядят со стен портреты пыльные.
И дед глядит, хлебнувший бедности,
а в сорок два пропавший без вести.

Он воевал всего три месяца.
Кровавая крутилась мельница,
звезду пробило на околыше —
и ни могилы, и ни колышка.

Над битвой ангелы военные
метались в ужасе, наверное,
теряя подопечных в хаосе,
а на земле война сжигала всё.

И младший становился старшим, и
за братом рвался в это страшное,
и мамки, зажимая рот рукой,
бежали с воем за полуторкой…

А нынче мы, потомки бледные,
сидим и пьём за дни победные,
боясь то кризиса, то вируса.
Не дотянулись. Недовыросли.

О чём вы, о каком пути особом?
Я тихо становлюсь социофобом,
всей кожей чуя ледяной прогноз —
что воздух обжигающе ментолов,
что близится зима в игре престолов,
и мир идёт вразнос.

Наедине с собой слышнее звуки:
с угрюмым лязгом танки и базуки
в невидимого целятся врага.
И, с криком вскинув тоненькие руки,
роняют тапки маленькие муки
и падают в снега.

Грядёт зима. Я не хочу о грустном.
Но, боже, как смертельно пахнет дустом
легчайший первый снег.
Забьёшься в щель – а третья мировая,
железной фомкой плинтусы вскрывая,
идёт, одна на всех.

Бараньи рёбра фонарей над скоростным шоссе,
и мокрых туч овечья шерсть кровавится закатом.
Дымятся потные бока, и все бегут как все,
и очумелые стада теряются за КАДом.

А я стою, смотрю наверх, где зреет первый снег,
и самолётика звезда блестит во мгле полынной.
И красота, и чистота, и место есть для всех,
и пастушок трубит в рожок над головой повинной.

Как снежная пушка, бесшумным зарядом
набухла пушистая мгла,
и терпкая горечь по всем, кто не рядом,
упруго за горло взяла.

В тоскливое время распухших миндалин
согрей себе чай с молоком.
Ты просто по-русски нелепо ментален,
не стоит грустить ни о ком.

Не видно луны, дело близится к ночи,
мы сами себе сателлит.
Осеннюю песню миндальный молочник
тихонько скулит и скулит.

Смотри, как с беспечною волей цыгана
слетает снежок на поля.
И ясно, за что эта жизнь дорога нам,
и свежесть в молочном тумане циана,
и сладость, и яд миндаля.

Тут солнечно и холодно. Зима.
Вот девочка с коленками худыми
протаивает лунку в белом дыме.
О, Господи, да это я сама
проваливаю в облачный сугроб
горячий лоб…

Дышу-дышу. Совсем осталась малость.
Сим-сим, откройся! Нету терпежу.
Ещё чуть-чуть – и лунка продышалась,
и я в неё так пристально гляжу.

А там, внизу, виднеется земля —
мохнатая, зелёная, большая.
И море. И скорлупка корабля.
А тут зима, сугробы распушая,
сверкает ослепительно окрест.
И я как перст.

Кому сказать – «я больше так не буду»,
кому кричать сиротское «ау,
пожалуйста, пусти меня отсюда
опять туда, домой, где я живу»?

Сама себе и птица, и гнездо,
сама себе ребёнок и родитель.
И медленно, как болеутолитель,
внутри меня, стихая, нота «до»
уходит в шорох зрелого зерна.
И – ти-ши-на.

Ночью выпадет снег – неуверенный, мягкий, творожный,
станет тихо светиться, заполнив квадраты дворов.
Постояв на пороге, с утра пешеход осторожный
аккуратно следами прошьёт этот свежий покров.

И потянутся строчки – прямые, кривые, косые, —
огибая забор, что чернеет года и года,
за которым дорога (о, слава дорогам России),
вся в ухабах и ямах, ведёт неизвестно куда.

Вечер всё обнажит, перемесит в унылые хляби,
превратит чудеса в решето некрасивых прорех…
Я хочу волшебства. На чуть-чуть, до рассвета хотя бы.
Скоро выпадет снег. Обязательно выпадет снег.

Что до зимы и всех её красот
тем, кто в Песочной мается больнице?
К стеклу прижавшись лбом, стоять,
молиться,
потом считать – до сотни, до трехсот, —
слонов стада, верблюдов караваны,
в надежде хоть на час, на полчаса
в сон завернуться, лоскуток нирваны
урвать…
В окне фонарь, и полоса
скупого света.
Вьётся пух перинный.
Белёсый пёс походкою звериной
едва тревожит снега полотно.
Всё тихо-тихо, как в немом кино.
Пока ты дремлешь, снегопад прошёл.
Блестит звезда рождественским осколком.
Крещенский ангел реет над посёлком.
Всё хорошо.
Всё будет хорошо.

В день солнечный, стеклянно-ледяной,
о мелочной судьбе своей не ной —
о нищете, соломенном вдовстве…
Иди, шурши, валяйся на листве,
вдыхай арбузный воздух октября,
и станет всё не зря:
и ты не зря,
и осени неистовая синь,
и «синяки» у входа в магазин,
и скверик в конопатой пестроте,
и мамочки, пасущие детей,
и куполом сияющий собор…
и некто, наблюдающий в упор,
как падает его стеклянный шар,
в котором он всё это намешал.

Я умру, а этот город с невесёлыми глазами
будет щуриться на солнца анемичное пятно.
Через Невский и Литейный лягут тени полосами,
воробьи слетятся к храму на старушкино пшено.