Саша Андер - Фаталь оргазм

Любовь всегда взаимна, —
кто-то со сцены сказал;
и я зашедши в эти слова,
сверяю с тех пор свое время,
в сомненьях все боле —
истязаю себя,
но образ твой
поймать же я не в силах.

Ты скрываешься средь лиц —
папоротников теней;
люди лунного света
незаметно уходят в землю,
ближе к деревянным гробам,
где с первых водных потоков
все высыхло.
Но в эту весну,
в каждую весну,
пока сочится
вакхическая кровь,
они живы все —
и я среди них тебя искал.

Ночи бьются вдребезги:
под стерильной голубой кожицей
досаждают красками органы,
растекаясь по полу;
тела прекрасные
случаются
без шансов дохлые.
Птенчики взлетают
и не опадают
листьями в болота торфЯные
и ластятся души
в дни промозглые
друзья пляшут,
разговаривают,
без стыда уединяются любовники…
Призывается все
как во сне мерцанием,
под болтанием бычьей туши
под присмотром
служанки в платье
к батарее наручниками прикованной.
Куда бежишь теперь нагая, девица?
Глаза все в бешенстве бегают,
все злее становятся,
да не приостановятся
и вскипает кровь
насыщенная анатомией —
расчлененка внесезонная
заготовлена для нас!
Будет ли спасение для всех
вдали от Загреба?
Какие могут быть расклады,
пролетевший птенчик?

Духота сжимает плечи,
под синевой
птицы летят,
а я все отчаянно думаю,
где ты?
Красный занавес застилает глаза.
И я падаю на пятилетний матрас,
поднимая к потолку
пыль – одну из причин
удуший посреди сна,
чрезмерно присовокупив алкоголя,
согласно максиме вредной привычки.
Прекратить писать
не позволяет что-то,
и замолчать говорливое лишне тянет
всегда
– не безбрежно затоптана земля —
семя взойдет позже
в тех
райских садах.
Но не подпускает и колется куст угрызений:
ночи проходят в тесноте
перепавших накоротке со —
единений – не оправдательного распада,
подчиняя все извинять тобою – постой;
пусть дождь раскаяния все смоет
и шелуха сойдет
во вешние воды,
в головокружении цветения:
мы еще, по-прежнему, живы́.

Малиновый рот для аленьких губ с рук:
просыпайся, нам пора
по грибы,
да ягоды.
Под еловые развалы и белесые березы,
а супротив ветра гонят живописные верха,
мимо свирепых дворов с оскалом и плевком.
Увидев могилы и среди них прореху:
– Думаю, что и нам найдется там место.
Не нравится подуманное,
но:
Не оставаться же
безгробными и жданными…
– А кому вообще может нравиться,
что ты думаешь?!
Что ж: tutto va bene,
как ты говоришь.
Но давай же спросим себя:
полон, или пуст я,
suit qua,
природа стерпит пустот?

Хождение в прилесок,
где озеро:
черный дрозд
пролетает напротив.
Среди травы и кустов
нет
ни намека
на грибные всходы,
выжженных
до пшеничного хлеба:
сыроежки, мухоморы, моховики…
еt cetera.
Лишь россыпь черники
в цвет
оперенья дрозда позади.

Утро:
ранний подъем,
виталóги,
засолнценеют в колыхании
поля подсолнухом,
в руках раскаленный мак
в негу склонит.
И вот уже вечер:
уходит в иссиня-черную складку
подбитая люмьеровская луна
в медном соке;
Блюзом танцует
воображая
память:
вместе будут те,
кого здесь рядом нет.
И напоет под саксофоны соло:
все прекрасно,
милая Маркиза,
позади хлопками расцветают
пиротехнические огни;
Унеси в ночи,
себя разоблачая,
и не вздумав,
что не напишешь ни строчки,
письмом откапывай
кладезей гроши.

Шагай
за судорогами и распадом ума,
в величавый горизонт
суматохи проспекта,
где кто-то сызнова теряет
себя,
ни себе,
ни им
взаправду не нужный.

И в небе взирает Глас, пред-речистый, тому:
скверная утварь застоя,
да покройся кишащей заразой,
жалкий ты скот!
Разве ты не слышишь, что я
в тебе
говорю?

И время рук:
тик-так,
если бы все так;
И где-то да,
и где-то нет,
но за тем забором жизнь —
волна.
Знали бы они сколько в нем…
нерасцветшего счастья,
боли,
дерьма.

И лучится им день
в лице лицом,
пока исчезает тот
в лоне слов,
распыляясь в колыхании их,
шагом за жизнью творящей —
обетом.

Ты так далеко
от родных мест,
от детской кроватки.
Ты так далеко
от объятий мамы и папы.
Ты так далеко
от игр
и в Волге купаний.
Ты так далеко
от весны,
от апрельского поцелуя,
а после в июле.
Ты так далеко
от своей могилки,
что все чаще —
не желал бы
рождаться.
Ты так далеко
от близости,
которая постоянно
куда-то отлучается.
Ты так далеко,
что теряешь надежду.
Ты так далеко,
что остается
лишь одиночество
в кармане,
пожирающее в целом и малом.
Ты так далеко,
но все ведь
нормально.
Ты так далеко,
но ты улыбайся,
Ты так далеко,
держись —
ещё немного,
но надо.

Черные воды Невы
сминаются наго кожью.
Дворник,
присмотрись и смети,
всех за мост.

Дворник,
замети нас
за бетонный ковер;
а тем, кто похотливо взирает —
прямо в лицо плюнь
и черенком по их
взглядам
ударь.

Дворник,
нас вдаль сотри,
где серпантин
и будто бы рай.
Чтобы никогда больше
не причалить,
стряхни нас в Неву,
вен черный бальзам.

Свернувшись
в первородное слово
на иссохшем берегу
особистого Вавилона,
тянусь в твои объятия,
к твоим касаниям, —
ты больше моего голода.
Уповаю
на дружескую песнь по райской воле,
а в твоих глазах,
словно в спичечной коробке,
изумрудятся бронзовки
как предвестники,
чего не в силах предписать.

Словно в алкогольном делирии,
в вечернем тумане,
рассеченном
придорожными фонарями,

выхватывать мелькающие фигуры
людей с ножом
в кармане
и их доискивающиеся
взгляды.
А может се отхода того,
чьи крылья
знали понюшки
в церквях перед баней.

Но так хотелось тому подохнуть
промерзлой этой зимой,
оставляющую бисер «испарин тревоги»
на восковой пепельно-серой коже.
И кто там внутри неё живет:
мурлыкающий кот,
или пожирающий изнутри крот?
И кого тот зовет?

Против эклектики жизни
в бездверных речах
вручить пистоля мальчику
в лесах.
И будет он стрелять снова
и снова
мимо грачей,
пока не сделает
этого
выстрелом
верным полету.
И пустит мальчик рученьки свои,
в рукавах холодные ручейки,
в чернозем под взгляд предновогодний
ржавой лампы фонаря.
И пусть дрожит земля:
не осталось
ничего,
никого,
никогда.
Замерзнет,
провожая тепло,
сонного мальчика рука
навсегда.
И мысль защекочет тогда,
как хотелось
пройти сквозь
черепной коробки скорлупу
и плескаться в нежных витаньях,
о Мария,
прокусить твою плоть,
дойти до нутра,
следом и в ваакуме сердца
в объятьях заснуть:
как хотелось ребенком утаить себя
в одеялах и шкапе.
Но вот, Мария,
теперь пострижена ты
и не носишь цветы
в своих волосах.