Сергей Ивкин - Вечная Мировая

Отчаянье холодные ладони
к лицу тогда ещё не протянуло,
я полон был идей, как заработать,
и ничего, конечно, не обрёл.
Сплошные обещания, надежды,
до снега продержались и вернулись
в нелепый город, в гулкие трамваи,
в счастливый комфортабельный шеол.

Мне страшно здесь. Я улыбаюсь куце,
я говорю ответственные вещи,
я понимаю, что живу неверно,
не научаясь жить иначе, вскачь.
Молюсь Тому, кто нас оберегает.
Не полагая никуда вернуться,
возделываю сердце, жду рассвета,
пишу икону, сдерживаю плач.

Ещё чуть-чуть, ещё в пуху зарыться,
кошачий бок поднять, собачий нос уткнуть
и заварить свой рай на кукурузных рыльцах,
цедить сквозь полотно, смотреть сквозь эту муть.
Торжественная взвесь, застывшая, как блёстки,
не воздух, а волна заходит в чистый сад.
Сейчас вот-вот проснусь проекцией на плоскость
и соскользну назад.

Здесь хорошо, в белёсом тёплом дыме,
под пеною мостов и руки распластав.
Пока из глубины нас небо не подымет,
обмётаны халвой счастливые уста.
Кошмар и благодать сопутствуют свет свету.
Деревья – это тушь, минуты – это ртуть.
Сейчас я перейду на два деленья лета
и плотность обрету.

Ещё продлись на три четвёртых ноты,
пока меня волна подносит к потолку…
Один огромный вдох, один глоток зевоты
на систоле, а там… Наружу… Не могу.
Не поднимай меня, ну, потерпи немного,
не отдавай другим, переключив режим.
Сейчас я обниму зарёванного Бога,
пока ещё лежим.

Детство в азарте идёт по зелёной миле.
Странные птицы, поющие «текели-ли»,
низко летят, прикрываешь рукой затылок.
Солнце легло в торосы и в них застыло.

Всякий кулик поминает свои Кулички.
Где Апокалипсис прочно вошёл в привычку,
нет метафизики – сами чернее Вия.
В космос уходит библейская Ниневия.

Самое время уста зашивать хулящим:
те, кому страшно в нынешнем настоящем,
не причастятся следующей печали.
Нам ещё столько жуткого обещали!

О, час очешуительных историй
развесит плавники, раскроет жабры,
махнёт хвостом и разопьёт заначку,
а утром печень будет мучить стыд
за выметенный дом и за икоту
полуночную в дальних городах.

Сейчас красиво прыгает закуска,
вскипает пиво, голос воспаряет
к таким верхам, каких не ведал слух.
Роскошный хохот, развалясь в халате,
щенка за ухо треплет и в мундштук
пускает к потолку за сердцем сердце.

Кури неспешно, Век-Декамерон,
подслушивайте, дети, войте, кошки,
беги по кругу, рюмка со слезой.
О, счастье скучной жизни. Дура-Память,
танцуй на битых стёклах без позора.
Мы поднимаем, чтобы отпускать.

В хорошей истории край размывается морем.
Терпимо – туманом. Прискорбно – зависшею мгой.

Становится лебедем клюнутый в темя заморыш.
Становится совестью времени мелкий изгой.

Я вместе с героями лез на словесную груду
и полное право имею сорваться на вой.

В хорошей истории есть мотивация «Буду».
Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.

Высокий воздух. Фляга «Бугульмы».
Сухарики. Далёкие холмы.
Вот с кем ты говоришь, башка седая?
Планета под ботинком проседает.

Хвост лошади, стоящей на горе.
Что очи, возведённые горе,
увидят в небе, кроме Салавата?
Немного зябко и череповато.

Усыпанная звёздами Уфа.
Куда ещё прийти во сне («Фа-фа», –
из Фёдорова строчку напевая,
из фляги по глоточку выпивая)?

Тогда нас было много, нас несло
сквозь сумерки, нам было веселó,
и лишь ребёнок ныл, просясь на плечи.
Архитектура, жизнь, фрагменты речи.

А запись на повторе – ты один:
вперёд ушёл эскорт любимых спин,
и снятся только мелкий снег и фляга,
вечерний город в триколоре флага.

Вот так стоишь, как жёлтый сухоцвет.
Рассеянный совсехсторонний свет.
Шекспир какой-то. Акт четвёртый драмы.
И вместо титров – вязь кардиограммы.

Скольким хотелось бы: «Здравствуйте, как дела?»
Помнишь и любишь, но застревают в горле
напоминания: мимо судьба вела,
ну так чего беспокоить их личным горем?

Всякая реплика – жажда сказать своё,
не поделиться, вывалить, вот, носитесь.
И потому безадресные «алё» –
все мои тексты. Кто я всем вам? Проситель?

Да, не Пракситель. Не мраморные века,
а восковые месяцы дарят губы.
Голос, скрипящий сквозь буквы издалека.
Помнит и любит. Кого из нас помнит и любит?

Терпение – есть пение в ночи,
ворчливый вечер тело отключил,
и только голос фонарём в метели
качается. Высокая печаль
без горечи, но с гордостью. Рычаг –
поднять себя из карстовой постели.
Спокойствие. Угрюмость без хандры.
Болезненного опыта дары,
когда чем больше били, тем счастливей.
Уверенность, что месяц – и теплынь.

И можно будет пить из пиалы,
открыв окно, горячий чёрный ливень.

Нищебродный мирок.
Сборище идиотов.
Для стороннего взгляда
каждому есть работа:

коль плодимся и множимся,
роды и юбилеи.
Мы давно не горим –
бесперебойно тлеем.

Приходилось однажды
проездом в мирах богатых:
небоскрёбы взлетают,
взрывается навигатор,

и живут не пойми на что,
а всё время в новом,
на вопрос: «Qu’est-ce que ce?» –
неизменный ответ: «Хреново».

Не тоскую. Кормлю соловья.
Удобряю розы.
Нищебродный мирок
лелеет свои занозы.

До рассвета читаю,
когда накрывает ужас.
Я достиг мастерства
в производстве тесьмы и кружев.

Ты ничему не удивлялась,
а я ходил, разинув пасть,
впадая то в глухую ярость,
то в утомительную страсть.
Я этот мир хотел потрогать,
лизнуть, щетиной осязать,
подставиться под каждый коготь,
перемахнуть через «нельзя».
Ты терпеливо отводила
меня за шкирку от перил.
Влюблённый даже в крокодила,
я прыгал, точно гамадрил.