Сергей Ивкин - Вечная Мировая

Мгновенье – всё растает в дымке:
и ты, и правила, и тот
лениво спящий на ботинке
у памятника серый кот.
Я – первоклассник в зоопарке,
которому назад невмочь.
Постой со мной у этой арки.
Есть пять секунд. И снова ночь.

Допустим, есть рельеф, и мягкая стена
сдвигается, показывая рядом
ступени вниз и колоннаду вверх.
Как отличить, чего тебе не надо?
Всё, что ни сделай, вызывает смех.

Нет будущего? Есть густой туман,
в котором, если руки простирал,
не видно пальцев, холодок за ворот.
Вернувшийся в Итаку ветеран
не обнаружил им любимый город.

Вокруг пасутся мирные стада,
руины живописные, селенья
смеющихся на новом языке.
Как объяснить сержанту в отделеньи
подвешенность на тонком волоске?

Квантовая психика распада
для того, кто смотрит сквозь хрусталь,
выглядит как мелкая награда,
стоило бы выкинуть, да жаль.
Пусть хранится на каминной полке
средь мизерных пластиковых штук.
Это лучше, чем носить наколки
или душу выдохнуть в мундштук.
Посмотрите, правда, крайне мило,
разве ль я не умница?
Стоят
алебарды, грабли, пики, вилы,
всё, чем оцарапывался, в ряд:
память, нашинкованная в мессу,
вера, утрамбованная в грусть,
психика, устойчивая к стрессу,
но слегка разболтанная.
Пусть.
Как прекрасен дом в пожаре лета!
Ничего не сохранить в огне.

Господи, а можно взять вот это?
Честно-честно, очень нужно мне.

Эту вселенную нужно сдавать в ремонт.
Не в кракелюрах, а в трещинах кислород.
Солнце моё, ты выжато, как лимон.
Всё до последней капли ушло в народ.

Прежде обходчик Вова пинал столбы.
И провода звенели чистейшим ля.
Ну, а сейчас электричество жрут грибы.
И потому под ногами горит земля.

Воду подняли, когда прохудился шельф.
Так и висит атмосферою над хребтом.
Солнце моё, залезай отсыпаться в сейф.
Переговоры с подрядчиком – на потом.

Руки дойдут, мы научимся, не скули.
Выключи мысли, в ленте листай котят.
Нам обещали скорейший апгрейд Земли.
Может, какие фиксики прилетят.

Сложилось так, что жизнь не удалась.
И можно дальше не ловить удачи.
Спасибо, рыбка. Оставляю снасть
на берегу. Я не могу иначе.
Отложенное с детства на потом
в конце концов мне перестало сниться.
Я ухожу, не запирая дом.
Не всё ль равно куда. Спасибо, птица.

Шорох волн похож на выдох, на движение ладони
по спине, на скрип качели в детском сне (там звук теплей).
То, что не смогла заполнить, обязательно запомни:
ты сюда ещё вернёшься на всё те же десять дней.

Так устроена природа, что погода повторится.
Так устроена свобода, что тебе она тесна.
Вот тебе перо Жар-птицы, Шамаханская царица,
вот тебе твоё корыто и Москва, красным-красна.

Мироздание – такая-растакая барахольня:
всё потратила на воздух, гладиолус и грейпфрут.
Это ангелу расскажешь, как здесь любят добровольно,
как потом кричат от горя и от радости орут.

Словно вымокшую кошку,
согреваю на груди
ту серебряную ложку.
Лучше бы не находил,
не терзался воровато:
совершил ли я грабёж –
этой ложке нет возврата,
и своей не назовёшь.
Я живу, простоволосый,
неухожен и небрит.

Даже в печь её не бросить:
не сгорает, а горит.

Горькое ядрышко сентября.
Августа мякоть.
Я призываю весь дождь на себя.
Чтобы заплакать.

Если по кодексу недопустим
выброс желёзный,
я буду вынужден, небо, прости,
жить несерьёзно.

Рубище пастыря, гонор шута,
ярость озимых –
из паутины со дна решета
в невыносимость.

Нет особых времён, время – плоский и гибкий огонь,
обернувший собой ноздреватую ёмкость потери,