Антон Конышев - Преломления

Зрите! Там, на глубине,

Изначала воплотивший,

Мощь грядущего вместивший

Тетивой дракон на дне.

Распрямилась тетива,

Бездну вспучила, играя.

По полям дракон шагает,

Человеком став едва.

Миг творенья длится день,

Всё внутри преображая.

Исходящее стяжает

К вечеру надрыва тень.

Пусть разверзнется земля,

Ведь исход благоприятен.

Благородный мой приятель,

Через бездну мы в поля.

Вновь дракон всея земли

Взмыл, как апогей творенья,

Вглядываясь с наслажденьем

В Сень Великого вдали.

Всё имеет свой предел.

Нет греха гордыни хуже.

И творцу бывает нужен

Отдых после стольких дел.

И всё бы было ничего: и лунный свет и первый иней.

И глины ком на верстаке, и мыслей непривычный ход.

Но всё изменится в тот миг, когда войдёт в одежде синей

Сам Мастер. Тот, кого пока смиренно Подмастерье ждёт.

Луна, огромная, как мир, сияла новенькой монетой,

На Подмастерье, свысока взирая из-под туч-бровей.

Ему же чудилось: вот-вот она расплавит рамы светом,

И правильный квадрат окна предстанет мягче и круглей.

Да полноте, подумал он, ужель я сам создать не в силах

Образчик истинной красы и женственности идеал?

Но скрипнула входная дверь: то в мастерскую Мастер в синем

Вошёл в величии своём. И Подмастерье промолчал.

Обидою сгустилась кровь в горячих жилах Подмастерья,

А честолюбие юнца мешало Мастеру внимать.

Но руки мяли глину в такт словам стоящего у двери,

Каким-то чудом уловив творенья будущего стать.

И вдруг – о чудо! – словно вихрь в него ворвался звонким пеньем,

Глаза сверкнули, тихий вздох, и локон, что на лоб упал…

След жёлтой глины на щеке… А Подмастерье в упоеньи

С восторгом отрока взирал на воплощённый идеал.

Когда в душе опять саднит и Словом прёт наружу Нечто.

Когда пока не ясен смысл, нет рифмы и хромает слог,

Как важно точно уловить, не дать угаснуть в бесконечном.

И хорошо. И карандаш. И на листок.

И начинается игра в перегонки с воображеньем,

С туманным образом на звук, с рассудком в прятки на стишок.

То вдруг в карьер, то резко вспять. И кони бьются в напряженьи.

И записал. И даже две. И хорошо.

Ан нет! В бессилии тупом долблю башкой твердыню стенки,

Что настроение ушло, и образы, и колдовство.

Как жаль, что снова не успел с нисшедшего содрать все пенки!

А, чёрт возьми, а может взять – да и по сто?

Так остограмившись навскид, спрошу себя опять: зачем я

Копаюсь в собственной душе, ищу порок, итог и прок?

А вдруг мне просто не дано понять стихов своих значенья?

Мол, не сумел, мол, опоздал, мол, дал зарок…

Но эти двадцать с лишним строк! Какая прелесть, боже правый!

Какой нечеловечий дар для человеков всей земли!

А впрочем, я же знаю: вы вне всякого сомненья правы.

Уже забрал. Уже сложил. Уже свалил.

Когда в душе опять саднит, как будто там две сотни кошек,

Я неуместную постель с глухим отчаяньем стелю.

И неуместный свет гашу, и бью двух неуместных мошек,

И тихо сплю, как неуместный во хмелю.

Волк, седой от старости, говорил кутёнку:

«Хватит дурью маяться, ты уже большой.

Все щенячьи радости кончились, пойдем-ка,

Стану обучать тебя радости иной».

Говорил так старый волк, в строгости скрывая

Мудрость многолетнюю, опыта суму.

Наблюдая, как поёт удаль молодая,

Вспоминал себя почти десять лет тому.

Что младым клыкам лета? Кабана заметив,

Бросился во весь опор на него волчок.

Только это не игра, и кабан отметил

Непослушному бока взмахом задних ног.

За кустами прячется и скулит волчонок:

«Глуп старик, хотя давно брови в серебре!

Пусть я молодой ещё, пусть я не учёный,

Но себе добуду сам трапезу к заре!»

Старый не обиделся, не прогнал нахала,

Только по загривку раз лапой дал слегка:

«Всё со временем придёт, не кручинься, малый.

Просто старого меня потерпи пока».

Год спустя в глухой тайге, на краю пригорка,

можно было увидать волка – старика.

Старый с гордостью смотрел на младого волка –

лучшего охотника и ученика.

Есть нечто жуткое в стремлении познать.

Завеса тайны призрачна, прозрачна…

И, увлекаясь, страшно угадать

Свет Истины, холодный и невзрачный.

Глубокий омут за завесой той,

И чёрная вода, как кровь в стакане

Недвижима под жёлтою звездой.

Здесь тишина и адское страданье.

Всего одно, но стоит сотен мук,

Жестоких пыток, боли беспощадной –

Желанье знать, желать расторгнуть круг

И дать себя объять воде желанной.

Увидеть свет, услышать звук и звон,

Забыть ночной кошмар, как наважденье…

Но тайна есть, и омут есть, и он

Уже втянул тебя в сюжет перерождений.

Какой-то миг средь тысячи таких

Молекул времени подарен за терпенье.

И ты постиг! Твой мозг сейчас проник

Из мрака скал в долину просветлений.

Встречай гостей – оракулов трёх сил!

Ты был в аду, ты был там не напрасно.

О, если б кто-нибудь тебя спросил:

«Ты видел истину?» – «О да, она прекрасна!»

Что? Судьи… Вам не ведом страх

Пред слабым злом, пред сильным благом,

Где справедливость реет стягом

И замыкается в устах.

А мы? Нам грешным не до сна:

Гнетёт, томит и принуждает,

К исходной точке приближая,

Грехов невидимая снасть.

Не разорвать тех прочных пут,

Не сбросить совести колодки.

И только память вкупе с водкой

Нас стерегут и берегут.

А выход – узенькая щель

Раскаянья и покаянья,

Возврат невинного сознанья.

Попытка, может быть, вотще…

И молимся и плачем мы,

Грехи былые искупая,

Себя в невинности купаем

В цвет снега первого зимы.

Но прегрешенья сладок час!

Грешим опять по искупленьи

И каемся до исступленья.

Мы – люди. Не судите ж нас.

Наточите ваши копья,

Оседлайте скакунов!

Пусть враги от страха лопнут,

Мы разбили плен оков.

Две дружины в чистом поле:

Люд один, один народ.

Но на наших стягах воля,

А на вражьих зла оплот.

Уступаем силе страшной,

Отступаем. Вдруг приказ:

На коней сажайте павших,

Дабы больше стало нас.

Только видит вождь наш мудрый:

Не спасают мертвецы.

И провозглашают трубы:

«Отступаем, храбрецы!»

Мы не стонем и не ропщем,

Верим в замысел вождя.

Вот врага заманим в рощу

И ударим, не щадя.

Враг повержен. В свете славы

Новый Царь большой страны