Валерий Королюк - Избранное-1. Итого: из разных книг за четверть века

Да, тринадцать веков назад я принес мир и успокоение здешним неласковым, диким землям, именно я подарил этим людям хоть какой-то покой и порядок, дал им то, чего так не хватало безумным – крепкую религию и новую веру. Я сделал так, чтоб не корежился род их в тупых и бессмысленных распрях. Чтобы не меч и огонь, а доброе слово и осмысленная речь вели их дальше, спасая от крови и жестокосердия. И ведь даже ненавидевшие поначалу меня друиды стали тогда помогать мне в этом! Все считали меня простым уладским пастухом (а в святые зачислили и собор возвели потом, много позже). Я действительно дарил им мир. Но ненадолго, как оказалось. Еху, в массе своей, просто не способны жить мирно.

Впрочем, какое значение это имеет теперь? Разумеется, люди неисправимы и телесное всегда будет брать в них верх над духовным. В этом теперь убежден я так, как никогда раньше. Но и теперь не могу отступить от самой первой нашей – наивной – клятвы: « Мы, струльдбруги, будем обмениваться друг с другом собранными нами в течение веков наблюдениями и воспоминаниями, отмечать все степени проникновения в мир разврата и бороться с ним на каждом шагу нашими предостережениями и наставлениями, каковые, в соединении с могущественным влиянием нашего личного примера, может быть, предотвратят непрестанное вырождение человечества… ».

Я помню многое, но многое и стараюсь не вспоминать. До сих пор перед мысленным взором моим, стоит только захотеть, встают – живыми как прежде! – сменяя друг друга, и безумное великолепие «вечных» ассирийских садов, и даже куда более давнее – углем и охрой размалеванные, мрачные в отблесках костра, стены первой пещеры, ставшей прибежищем нашему племени. Отчетливо вспоминаю я тогда и пыльный топот идущих в атаку боевых слонов Ганнибала, и свистящую пляску древнего ветра в том изодранном парусе, который никому уже не отыскать под ледяной гренландской скорлупой. Я помню каждую из своих женщин, каждого ученика, каждое их слово, улыбку и каждую строку.

Только к чему мне это теперь? Все оно так же далеко от меня, как и долгий вкус исступленных агорийских споров под молодое вино, как последний, терпкий, глоток благословенной цикуты: « Блаженна та пора, когда спешить – не надо. Дочь скоротечных дней, исчерпана хандра. Приятно-холодна, желанна чаша яда. И добрая, с клюкой, приходит: Нам – пора!.. ».

Я, конечно, знавал многое и многих. Был свидетелем переворотов в державах и империях, видел перемены во всех слоях общества – от высших до низших. Древние города в развалинах. Безвестные деревушки, ставшие резиденцией королей. Знаменитые реки, высохшие в ручейки. Океан, обнажающий один берег и наводняющий другой. Был участником открытия неизвестных еще стран, свидетелем погружения в варварство культурнейших народов и приобщения к культуре народов самых варварских. Я наблюдал великие открытия, и я помню многих людей – великих и простых, разных.

Я сам был многими, но всегда оставался собой – струльдбругом, то есть бессмертным.

4.

Не хочу даже пытаться представить, как можно длить бесконечную жизнь, подверженную всем невзгодам, которые приносит с собой старость. Надеюсь, что мне и теперь удастся уйти достойно и вовремя, ибо, уверен я, ни один тиран не смог пока изобрести казни, которую я с радостью не принял бы, лишь бы избавиться от такой жизни, какая ждет тебя еще не-добрый десяток лет, мой Джонатан.

И сколько бы раз ни совершал я переход, всегда он оказывался болью, страхом и мукой куда меньшей, чем прозябание в дряхлом, умирающем теле. Это старческое тело твое просуществует еще какое-то время, отчаянно цепляясь за жизнь и мучительно болея. Но оно не будет уже мной (или тобой, истинным?) – ни за что и никогда. Плоть эта, я знаю, способна просуществовать не один год. Но выносить чуть долее разум мой, бессмертную душу твою – слишком мучительно для нее. Ей сейчас куда важнее свое – человечье, животное.

И, кажется мне теперь, куда лучше было бы тебе родиться вовсе без разума либо где-нибудь обронить его по пути!

Когда-то, обнаружив после долгих скитаний этот первый в бесплодных пространствах оазис жизни, мы сделали слишком скорый и потому неверный выбор, но до сих пор не хотим признаться себе в этом. Земная плоть хороша лишь сама по себе, сама для себя. Она вполне самодостаточна, и бесполезно пытаться сделать ее другой. Не разум ей нужен и не душа, а покой и еда лишь, возможность без размышлений глотать и жевать, поглощать и множить количество биомассы. Даже сейчас я ощущаю ту же безысходность, с которой встретился давным-давно, едва постиг животную натуру самых первых своих носителей. И вновь то же суровое негодование горит во мне, то же бессилие борьбы за совершенство сжигает меня…

Но тебя я не стану больше этим мучить. В осенний тихий вечер мы расстанемся с тобой, забудь про все. Прощай и забудь наши общие дни и наши мысли, милый мне Лемюэль и Мерлин, Мартин и Исаак, Суконщик, Церковник и Мастер Тоби (видишь, сколько ярких жизней помог я прожить тебе только в одной твоей – ровной и внешне бесцветной!).

Отдохни от меня, мой верный друг, успокойся. Стань обычным. Таким же неприхотливым еху, как многие вокруг. Слишком долго длилась для тебя эта редкая в вашем мире болезнь – разум. Пусть же теперь, как награда за упорство и стойкость, придет покой.

5.

Что стало с нами, гордые струльдбруги, кому пригодилось здесь наше бессмертие?

Все так же, поодиночке, продолжаем мы путь свой во времени, меняя оболочки и имена, стремясь к недостижимому и с каждым разом все больше черствея от безысходности. Как хотел бы я поведать хоть кому-нибудь (каждому, кто готов выслушать!) все то, что вспомнил о себе тогда, ровно четверть тысячелетия назад, на теплом закате дня, прекратившего душевные муки преподобного Свифта, декана кафедрального собора Св. Патрика в Дублине…

Этот старик в памяти моей, отдыхая, продолжает еще греться под скупым на ласку ирландским солнцем. Он сумеет, я знаю, прожить потом много лет, но, простившись с разумом, никогда больше не станет собой!

6.

Все сложнее тебе теперь, мой деймоний, находить новую плоть. И все труднее расставаться со старой. Должно быть, причиной тому не только извечная косность каждой из них, но и твоя родовая привычка.

Все-таки вы, струльдбруги, слишком привязчивы. Должно быть, именно в этом – сильнейшее свойство всей вашей космической породы. Впрочем, вернее будет назвать это главным и самым устойчивым признаком человечьей души.

«Ладно, парень, считай, что познакомились. Подсаживайся рядом, а я тем временем еще одно дело закончу. Ты давай не отвлекайся, осваивайся пока помаленьку, привыкай, понимаешь, к рабочему месту, присматривайся. Что непонятно – спрашивай, однако не суетись. Дело наше хоть и спешное, но небыстрое. Сам-то откуда будешь? Из Южного сектора? Ишь ты, теперь и южан стали брать? Приятно слышать – расширяемся, значит. Растет контора! Крепнет. Даст Бог, доживу до тех времен, когда полный порядок наступит…