Вольтер - Орлеанская девственница

Всю свиту королевскую в смущенье
Повергло дерзостное похищенье,
Но не найти нигде уже вещей.
Так некогда приветливый Финей,
Фракийский царь, и набожный Эней
Чуть было не утратили дыханья
От изумленья и негодованья,
Заметив, что у них ни крошки нет,
Что гарпии пожрали их обед.
Агнеса плачет, плачет Доротея,
Ничем прикрыться даже не имея,
Но вид Бонно, в поту, почти без сил,
Их все-таки слегка развеселил.
«Ах, боже мой, – кричал он, – неужели
У нас украли все, что мы имели!
Ах, я не выдержу: нет ни гроша!
У короля добрейшая душа,
Но вот развязка – посудите сами,
Вот плата за беседу с мудрецами».
Агнеса, незлобивая душой
И скорая всегда на примиренье,
Ему в ответ: «Бонно мой дорогой,
Не дай господь, чтоб это приключенье
Внушило вам отныне отвращенье
К науке и словесности родной:
Писателей я очень многих знала,
Не подлецов и не воров нимало,
Любивших бескорыстно короля,
Проживших, о подачках не моля,
И говоривших прозой и стихами
О доблестях, но доблестных делами;
Общественное благо – лучший дар
За их труды: их наставленье строго,
Но полно сладких и отрадных чар;
Их любят все, их голос – голос бога;
Есть и плуты, но ведь и честных много!»
Бонно ей возразил: «Увы! Увы!
Пустое дело говорите вы!
Пора обедать, а кошель потерян».
Его все утешают: всяк уверен,
Что в скором времени и без труда
Забудется случайная беда.
Решили двинуться сию минуту
Все в город, к замку, к верному приюту,
Где и король, и каждый паладин
Найдут постель, еду и много вин.
Оделись рыцари во что попало,
На дамах тоже платья было мало,
И добрались до города гуськом,
Одни в чулках, другие босиком.

Из чрева Атропос ты рождена,
Дочь смерти, беспощадная война,
Разбой, который мы зовем геройством!
Благодаря твоим ужасным свойствам
Земля в слезах, в крови, разорена.
Когда на смертного идут согласно
Марс и Амур и рыцаря рука,
Что в тайные минуты неги страстной
Была так ласкова, нежна, легка,
Пронзает грудь уверенно и грубо,
Которой для него дороже нет,
Грудь, где его пылающие губы
Столь трогательный оставляли след;
Когда он видит, как тускнеет свет
В дышавших преданной любовью взорах, —
Такая участь более мрачна,
Чем гибель ста солдат, за жизнь которых
Монетой звонкой уплатить сполна
Успела королевская казна.

Вновь получив рассудка дар убогий,
Который нам в насмешку дали боги,
Король, отрядом окружен своим,
Скакал вперед, желаньем битв томим.
Они спешили к стенам городским
И к замку, чьи хранили укрепленья
Доспехов Марсовых обширный склад,
Мечей, и пушек, и всего, что ад
Нам дал для страшного употребленья.
Завидев башни гордые вдали,
Они поспешно крупной рысью шли,
Горды, самоуверенны, упрямы.

Но Ла Тримуйль, который, возле дамы
Своей гарцуя, о любви шептал,
От спутников нечаянно отстал
И сбился тотчас же с пути. В долине,
Где звонко плещется источник синий
И, возвышаясь вроде пирамид,
Строй кипарисов сладостно шумит,
Где все полно покоя и прохлады,
Есть грот заманчивый, куда Наяды
С Сильванами уходят в летний зной.
Там ручеек капризною волной
Красивые образовал каскады;
Повсюду травы пышно разрослись,
Желтофиоль, и кашка, и мелис,
Жасмин пахучий с ландышем прелестным,
Шепча как будто пастухам окрестным
Привет и приглашение прилечь.
Всем сердцем славный Ла Тримуйль их речь
Почувствовал. Зефиры, нежно вея,
Любовь, природа, утро, Доротея —
Все чаровало душу, слух и взгляд.
Любовники сойти с коней спешат,
Располагаются на травке рядом
И предаются ласкам и усладам.
Марс и Венера с высоты небес
Достойнее б картины не сыскали;
Из чащи нимфы им рукоплескали,
И птицы, наполняющие лес,
Защебетали слаще и любовней.
Но тут же рядом был погост с часовней,
Обитель смерти, мертвецов приют;
Останки смертные Шандоса тут
Погребены лишь накануне были.
Над прахом два священника твердили
Уныло «De Profundis» [84]. Тирконель
Присутствовал во время этой службы
Не из-за благочестья, а из дружбы.
Одна у них была с Шандосом цель:
Распутство, бесшабашная отвага
И жалости не ведавшая шпага.
Привязанность к Шандосу он питал,
Насколько мог быть Тирконель привязан,
И, что убийца будет им наказан,
Он клятву злобную у гроба дал.

В окошко он увидел меж ветвей
Пасущихся у грота двух коней.
Он направляется туда; со ржаньем
Бегут к пещере кони от него,
Где, отданные сладостным желаньям,
Любовники не видят ничего.
Поль Тирконель, чей бессердечный разум
Чужого счастия был вечный враг,
Окинул их высокомерным глазом
И, подойдя к ним, закричал: «Вот как!
Так вот какой срамной разгул устроя,
Вы память оскорбляете героя!
Отбросы жалкого двора, так вот
Что делаете вы, когда умрет
Британец, полный доблести и силы!
Целуетесь вы у его могилы,
Пастушеский разыгрывая рай!
Ты ль это, гнусный рыцарь, отвечай,
Твоею ли рукой британский воин.
Которому ты даже недостоин
Служить оруженосцем, срам и стыд,
Каким-то странным образом убит?
Что ж на свою любовницу глядишь ты
И ничего в ответ не говоришь ты?»

На эту речь Тримуйль сказал в ответ:
«Средь подвигов моих – такого нет.
Великий Марс всегда распоряжался
Судьбою рыцарей и их побед, —
Он так судил. С Шандосом я сражался,
Но более счастливою рукой
Британский рыцарь был смертельно ранен;
Хотя сегодня, может быть, и мной
Наказан будет дерзкий англичанин».

Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть
Рябит волны серебряную грудь,
Растет, бурлит, срывает мачты в воду,
Распространяя страх на всю природу, —
Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва,
Готовясь к поединку, говорили
Обидные и колкие слова.
Без панцирей и шлемов оба были:
Тримуйль в пещере бросил кое-как
Копье, перчатки, панцирь и шишак —
Все, что необходимо для сраженья;
Себя удобней чувствовал он так:
Помеха в час любви вооруженье!
Был Тирконель всегда вооружен,
Но шлем свой золотой оставил он
В часовне вместе со стальной кольчугой —
В сражениях испытанной подругой.
Лишь рукояти верного клинка
Не выпускает рыцаря рука.
Он обнажает меч. Тримуйль мгновенно
Бросается к оружью своему;
Противника, смотрящего надменно,
Готовый наказать, кричит ему,
Пылая гневом: «Погоди, дружище,
Сейчас отведаешь ты славной пищи,
Разбойник, притворившийся ханжой,
Чтобы смущать любовников покой!»
Вскричал – и устремляется на бритта.
Так на фригийских некогда полях
В бой с Менелаем Гектор шел открыто
У плачущей Елены на глазах.
Пещеру, небо, воздух Доротея,
Скрывать свои печали не умея,
Стенаньем огласила. Как она,
Несчастная, была потрясена!
Она твердила: «Пламя поцелуя
Последнего на мне еще горит!
О боже, потерять все, что люблю я!
Ах, милый Ла Тримуйль! О гнусный бритт,
Пусть грудь мою ваш острый меч пронзит!»
Так говоря, со взором, полным муки,
Бросается, протягивая руки,
Между сражающимися она.
Уж грудь Тримуйля, что с такой любовью
Она ласкала, вся обагрена
Горячею струящеюся кровью
(Удара сокрушительного след);
Француз отважный на удар в ответ
Коварного британца поражает,
Но Доротея между них, увы!
О небо, о Амур, где были вы!
Какой любовник это прочитает,
Не оросив слезами грустных строк!
Ужель достойнейший любовник мог,
Такой любимый и такой влюбленный
Убить подругу, гневом ослепленный!
Сталь закаленная, орудье зла,
Вонзилась в сердце, где любовь жила…
То сердце, что всегда открыто было
Тримуйлю, пронзено его рукой.
Она шатается… Зовет с тоской
Тримуйля своего… В ней гаснет сила…
Она пытается глаза открыть,
Чтоб милый образ дольше сохранить,
И, лежа на земле, уже во власти
Ужасной смерти, с холодом в крови,
Она ему клянется в вечной страсти;
Последние слова, слова любви,
С коснеющего языка слетели,
И кровь застыла в бездыханном теле.
Ее несчастный Ла Тримуйль увы,
Не слышал ничего. Вкруг головы
Его витала смерть. Облитый кровью,
Упал он рядом со своей любовью,
Своей избранницей, и утопал
В ее крови, и этого не знал.
Оцепенев, британец беспощадный
Стоял в молчании. Он не владел
Своими чувствами. Так Атлас хладный,
Бесчувственный, суровый и громадный,
Скалою стал, навек окаменел.
Но жалость, в чьей благословенной власти
Смягчать суровые людские страсти,
Ему свою явила благодать:
Его душа сочувствием согрета;
Он начал Доротее помогать,
И на ее груди он два портрета
Находит: Доротея их везде
И в радости хранила и в беде.
Изображен великолепный воин
Был на одном портрете. Как гроза,
Был Ла Тримуйль красив. Его глаза
Сияли ясно, словно бирюза.
Сказал британец: «Он любви достоин».
Но что, о Тирконель, промолвил ты,
Увидя на другом свои черты?
Глядит он в изумленье и тревоге.
Какая неожиданность, о боги!
И тотчас вспомнил он, как по дороге
В Милан он с юной Карминеттой свел
Знакомство и подругу в ней нашел,
И как потом, в печальный час разлуки,
Прощаясь с ней три месяца спустя,
Когда она уже ждала дитя,
Ее целуя, положил ей в руки,
Написанный Беллини, свой портрет.
Искусное произведенье это
Узнал он. Мать убитой – Карминетта,
А Тирконель – отец, сомненья нет.