Эварист Парни - Стихотворения. Война богов

Сиянья луч ягненка золотит.

Вот таково трехликое явленье;

Мария вслед, вся покраснев, плелась

И на богов, следивших приближенье,

Не подняла своих смущенных глаз;

Толпа святых и ангелов немало

Шли позади и встали у портала.

Короткою любезностью речей

Юпитер сам приветствовал гостей,

Но холодно. Ответствовать готовый

Ему, Господь найти не может слова,

Мешается, садится у стола.

Ягненочек проблеял златокудрый,

А голубок, в семействе самый мудрый,

Открыл свой клюв; и спела фистула

Языческим богам псалом библейский.

Что полон тайн и смысла, – по-еврейски.

Пока он пел, смотрели все кругом,

Изумлены, сопровождая пенье

Двусмысленным намеком озлобленья,

И ропотом, и явственным смешком.

Но Дух Святой не глуп был и в смущеньи

Он побледнел и прерывает пенье.

И затряслись, как только он затих,

От хлопанья и от «ура» хоромы.

Подумал Дух: «Восточные приемы! [7] Нужно отметить, что Пушкин, заимствовавший из «Войны» для «Гавриилиады» много эпитетов, употребляет «восточный», относя его не к язычникам, а к христианам: «Творец любил восточный пестрый слог» (примеч. В. Шершеневича).

О, что за вкус! Божественен мой стих!»

И голубок, насмешку понимая

И ненависть в досаду превращая,

Свой лютый гнев глубоко затаил,

И автора он самолюбье скрыл.

Внесли еду. И вкус ее достоин,

И аппетит был у гостей удвоен

Воздержанной привычкой христиан.

Один жрал всё. И, виночерпий милый,

О, Геба, ты сок нектара в стакан

Со злобною усмешкой нацедила.

Пытались зря Христу еду поднесть.

Смущен, стыдясь, не поднимая взгляда,

Он полагал: для тона – есть не надо, -

И отвечал: «Нет! Не хочу я есть!»

И царь богов был вынужден из мщенья

Презренье к тем, кто много ел, явить

И принял вид притворный пресыщенья,

Как бы сказав: «Обед мог лучше быть!»

Богини же бессмертною толпою,

Хоть быть велел надменными их сан,

Презрительно, взор на богов-мещан

Не бросивши, шептались меж собою.

Невежливо и, севши к ней спиной,

Хихикали насчет Марии темной;

Смущение ее и облик скромный

Им темой был для их беседы злой.

Мол, родилась девица в сельской неге,

Потом в Париж явилась на телеге

И в Тиволи, чтоб свежей красотой

Блеснуть, пришло, мол, юное созданье,

Румянец, мол, – след прелюбодеянья,

И прелести, и тон манер дурной, -

Как знатоки, султанши обсуждали,

И страшный крик был поднят ими в зале.

И, устремив презрительный свой взгляд,

Чтоб подавить досаду, говорят:

«Фи! У нее ни блеска, ни фигуры!

И вид простой! Прическа, как у дуры!»

Пусть в Тиволи небес так говорит

Из зависти соперница, Мария! [8] Отклик этого лирического отступления, обращения к взору Марии, можно найти в «Гавриилиаде» в строках: «Они должны, красавицы другие, / Завидовать огню твоих очей, / Ты рождена, о скромная Мария…» и т. д. (примеч. В. Шершеневича).

Да не смутят суждения такие

Суровостью; твой взор, где страсть горит.

Пусть прячется в ресницы он густые!

Твой черный взор имеет чудный вид!

В молчании уста красноречивы;

Найти б ума немало в них могли вы;

А девственность прелестная грудей.

Что спрятаны, округлостью своей

Деленные, и, ягодкой краснея,

Всех покорят, крещенных и еврея,

Кто сможет грудь поцеловать сильней!

И сонм богов мечтал: «О, да! Девица

Весьма мила! Нельзя не признавать!

От старика нельзя ли поживиться

И прелести послушницы отнять?!

Пусть Аполлон скорей начнет забавы!

Ах, стоит свеч игра такая, право!»

Но гимн, небес достойный, Аполлон

Пел в этот миг, и чист был песен звон.

Им вторили в сто инструментов хоры.

И срок настал для танцев Терпсихоры;

И Грации, и Геба, и Эрот

Плясали все, подряд и в свой черед.

От зрелища Мария в восхищенье;

Следя за всем, внимательно потом

Похлопала, два слова одобренья

Произнеся своим наивным ртом.

И скромница заметила стыдливо.

Что все кругом нашли ее красивой

И собрались вблизи нее кружком;

И, гордая оценкой справедливой.

Язычникам ответ дала с умом.

Но за нуждой, понятно, за какою, -

Она пошла. В Венерины покои,

Сообразив, что нужно ей теперь,

Прислужница богов открыла дверь;

Нечаянно иль что-то замышляя,

Дверь заперла, Марию оставляя.

От красоты великолепных зал,

Поражена нежданностью мгновенья,

Ты замерла, Мария, без движенья.

Как не понять?! Девицы взор видал

Лишь нищету супружеского дома,

И город свой, и в хлеве пук соломы,

Где бог во тьме рожден был ею в ночь.

Но вот она восторг свой гонит прочь;

Сперва она приблизилась к уборной;

Открылась дверь сама, и виден тут

Агатовый и дорогой сосуд;

Овален он и с ручкою узорной.

«Боюсь разбить!», – промолвила, назад

Кладя сосуд, что лишь на миг был взят.

И далее Марии шаг стремится

Чрез комнаты, которых – вереницы.

Богатый зал, – украшен пышно он;

Вот будуар, что негам посвящен;

Повсюду вкус, но нет нигде порядка.

Корзины роз, горшки везде стоят,

Амбросия и нард и амбра сладко

По воздуху струят свой аромат.

Все осмотрев, Мария увидала

Ряд туфелек, Киприды покрывало,

Прелестную тунику, всю из роз,

И обручи златые для волос;

И поясок богатый замечает,

Подумавши: «Наверно, украшает

Такой наряд! К лицу мне будет он!

Попробуем! Все дело – на мгновенье;

Я здесь одна, и в этом помещеньи

Не будет мой покой никем смущен!»

Не легкое для Девы дело это:

Нет опыта у ней для туалета!

А срок летит, и Дева наугад

Накинула с неловкостью наряд.

Но зеркало, допрошенное ею,

Ответило: «Венера – не милее!»

Взор устремив, восхищена собой

Промолвила она: «Амуров рой,

Не правда ль, быть вам матерью могла я?!»

И вдруг пред ней Амуров легких стая

Является и, окружив, твердит:

«О, юная мамаша! Для чего вы

Свою красу удваивать готовы?!»

В ответ она, в смущении, молчит;

Оправившись, свой нежный смех дарит

Встревожившим ее на миг ребятам.

Амуры льют ей воду с ароматом

И, под ноги ей дружно набросав

Ясмина цвет, а также розы красной

И за руки друг друга сладко взяв.

Скрываются шепча: «Она прекрасна!»

Известно всем, что яд похвал силен!

Нежданностью случайного явленья

Рассудок был Марии опьянен.

Она глядит на то изображенье,

Где с нежною Кипридой Адонис,

Творя детей, за дело принялись.

Опасная картина возбуждает

Марии дух, и краскою тогда

Особенной, не краскою стыда,

Желание ей щеки заливает.

Она вошла в последний самый зал,

А там кровать подушек пурпур чудный

Образовал и лишь присесть он звал,

Она ж в постель ложится безрассудно.