Коллектив авторов - Зеленый луч №5 (4) 2021

То, что ничего общего с этой самой столицей новое назначение не имеет, стало ясно, когда вместо подмосковных березок за окнами поезда потянулись выжженные степи. Да, впереди папу ждал первый ракетный полигон нашей страны, где в близлежащем селе он и познакомился с моей мамой, работавшей после своего института заведующей сельской библиотекой. Собственно, вот так и встретились друг с другом девушка из семьи, покинувшей Москву по так и не выясненным до конца причинам, и рвавшийся в Москву молодой сержант.

В детстве, размышляя об этом, я говорила себе: вот, могла бы жить в Киеве или в Москве, – забывая, что, останься мои родители в этих куда более престижных городах, о мне самой и речи бы не было. Когда я додумывала эту мысль до конца, из бытовой, практической области мое воображение перекочевывало в философско-абстрактные дали. Вот как бы это понять: меня бы вовсе не было? Смерть – это было страшно, но как-то более или менее внятно: что там, неизвестно, но об этом хотя бы можно рассуждать, подозревать, догадываться… А вот отсутствие тебя вообще – это было непредставимо.

Должно быть, именно с этой невнятной обиды на своих родителей, не давших мне родиться в большом столичном городе, и началось мое неприятие места, в котором мне предстояло жить. Мы все как будто были здесь немного чужими. Квартира наша, по тем временам вполне благоустроенная, находилась в самой сердцевине нового спального района, застроенного хрущевскими пятиэтажками, но в ней, кроме старых открыток и книг, не было ничего «исторического», что связывает поколения и дает ощущение укоренившихся в землю человеческих связей. Все мы были кочевниками на новом месте – бабушка из-под Пензы, дед из-под Самары, тогдашнего Куйбышева, родственники наши были рассеяны по городам и весям; и Астрахань казалась мне случайным и временным пристанищем – не более того.

В этом пристанище имелся двор, лежавший на перекрестке интенсивного пешеходного движения. Вытоптанный путаницей дорожек, пыльный и неуютный, он не располагал к играм и прогулкам. Вообще весь этот новый спальный район был выстроен на бывшем болоте. Островки старой застройки, остававшиеся кое-где прямо посреди новых дворов, свидетельствовали, что зажиточные люди в прежние времена эти места игнорировали. Их добротные каменные дома теснились ближе к центру, а здесь, на рабочих окраинах, царили деревянные развалюшки, вызывавшие одновременно и жалость, и раздражение своим болезненным долгожительством. Тут и там на еще не застроенных пустошах обильно рос камыш, по вечерам пели лягушки – и это было хорошо, а из всех подвалов летели тучами комары – и это было ужасно. Поскольку в первые годы, какие я могла припомнить, мусорных контейнеров во дворах не было и в помине, и только временами приезжали мусоровозы, к которым тянулись из всех подъездов жильцы с помойными ведрами, отходы частенько выбрасывались прямо в камыш, где уже и оставались на вечные времена.

Помню строительство дома по соседству – когда в почву вдалбливали сваи, наши стекла дребезжали и пол ходил ходуном. Сваи вдалбливали долго, прерываясь на месяцы, потом начинали снова. Это тоскливое уханье походило на работу тарана, ломающего ворота в осажденном городе, и казалось – вот-вот сейчас что-то заскрипит ужасно, развалится, и хлынут дикие полчища, и не будет от них спасения.

Вскоре добавились впечатления от больницы, куда я попала лет в шесть. Девочки постарше после отбоя рассказывали всякие ужасы: про кровавый отпечаток руки на стене, который, как его ни замазывали, всё проступал и проступал; про белое лицо, появлявшееся в окне по ночам; про призрачную женщину, возникавшую перед водителями и машинистами на пустынных дорогах… Еще гадали – на черной книге, перевязанной черной лентой, которую – книгу – поднимали на ножницах, или играли в «Панночка померла», где мне всегда доставалась роль панночки, поскольку я была самой маленькой в палате, и поднять меня – гипотетически – на кончиках пальцев казалось все-таки легче, чем кого-то потяжелее. Сюжет гоголевского «Вия» был мне уже известен, и, вернувшись из больницы домой, я боялась даже собственного шкафа, в темной полировке которого отражалась я сама, лежавшая на кровати. Всё казалось, сейчас из-за моей спины поднимется какая-то черная тень.

Вообще знакомство с разными районами города было связано именно с больницами, в детстве я часто туда попадала. В одну, например, нужно было ехать мимо старого русского кладбища, и было очень странно, что водитель, объявляя остановку напротив него, называл это место «Жилым микрорайоном». Это название так и осталось надолго, став городской достопримечательностью. Мне же поездка в больницу мимо целого моря крестов и маячивших в отдалении склепов прошлого века казалась очень занимательной. Кладбище затягивало воображение в темный омут, мерцавший пышной похоронной атрибутикой, где летали прозрачные призраки в развевающихся одеждах, напоминая о знамениях, проклятиях, трагической любви… Заманчиво яркие венки придавали картине болезненную притягательность, и непонимание смерти еще больше усугублялось от этих карнавальных красок, почему-то казавшихся вполне уместными в этом скорбном месте. Да, на кладбище было где разгуляться воображению!

К еще одной больнице, расположенной рядом с медицинским институтом, добираться приходилось мимо целого массива городских развалюх, и это было намного выразительнее, чем маленькие островки старой застройки нашего района. Островки навевали грусть, обширные трущобы – тоску, и я уже понимала разницу между этими понятиями. Но эта тоска не казалась чем-то неприемлемо страшным, в ней не было злого начала, она призывала сочувственно проникать в чьи-то прошлые жизни, прошедшие среди этих покосившихся стен, и воскрешать их образы, казалось бы, забытые навсегда…

Неудивительно, что весь социалистический оптимизм, с рыбаками и колхозницами, арбузами и осетрами, выглядел совершенным диссонансом этому сумеречному мироощущению, в которое я погружалась всё глубже и глубже.

В нашем доме была большая библиотека. Много позднее я найду у Хорхе Луиса Борхеса такие слова: «Будет ли мне позволено повторить, что библиотека моего отца была определяющим фактором моей жизни?», – и я полностью отнесу эти слова к себе, поменяв только «отца» на «деда». Дед собирал свои книги всю жизнь, а ведь сколько их было утрачено при переездах: то в эвакуацию, то на новое место жительства, то из квартиры в квартиру. Но и оставшееся изумляло своим количеством родню и соседей, – впрочем, в квартире нашей мало, кто бывал. Общительностью никто в семье не отличался. Дед жил, закопавшись в свои книги, коллекционируя кроме них еще сигареты и чай, что было по тем временам признаком оригинальности. Даже болгарские сигареты были тогда редкостью, а я с невероятной гордостью держала на своем столе синюю с золотом, давно пустую пачку «Ротманса». Отец вообще редко бывал дома, военный газик частенько увозил его даже посреди ночи. Бабушка не вылезала с дачного участка. А мать часто болела, и ей тоже было не до гостей.