Ира Ленц - Поплакать – подумать – помечтать

В серебристых камышах
Выпи сонные шуршат.
Над сиреневой водой
Стонет месяц золотой.
Человек плывет в воде
От беды – к другой беде.
Человек уже устал,
Крылья синие сломал.
И куда ни бросит взгляд, —
Совы мрачные сидят.
Шепот, шорох, шелест, страх,
Человек в плену коряг.
Тонкий крестик на груди,
Черный омут впереди.
И напрасно к небесам
Поднимает он глаза —
В небесах сидит старик,
К хэппи-эндам не привык.
Унося в глазах луну,
Человек идет ко дну.

Я стала кроткой, тихой и унылой.
По снегу серому хожу, не замечая,
Что я забыла, что уже забыла,
Когда и кто изгнал меня из рая.

Мне было мало развлечений тайных —
Подслушивать чужие разговоры
И на людей печальных и случайных
Взирать с прощением и ласковым укором.

И поднесенный мне нарочно иль невольно
Из близких рук принять прозрачный яд.
Испить до дна. Почувствовать, как больно.
И все закончилось. Никто не виноват.

В моей ванной – розовый кафель,
На полу – бледно-серая плитка.
Среди теплых, прозрачных капель
Поселилась со мной улитка.

У нее даже было имя,
Но она ото всех скрывала.
И ресницами золотыми
Голубые глаза прикрывала.

Мы с ней очень легко дружили —
Уважали печаль друг друга.
Но мои кораблики плыли
Почему-то все время по кругу.

А потом – нам привиделась осень.
Мы вдохнули болезнь и влагу
И следили, как ветер уносит
Корабли мои – просто бумагу…

И совсем ничего не осталось.
У улитки был саван синий.
Мертвой птичкой лежала жалость
В моих белых ладонях без линий.

Сирые, убогие,
На меня похожие…
Все холмы пологие
Да не мной исхожены.
Мне остались горушки
Крутизны невиданной.
Обернулось горюшко
Бедою неожиданной.
Было небо синее,
Были зори ясные,
Да покрылись инеем
Свечечки погасшие.
Не поднять головушки,
А была – красавица.
Ах, как будет трудно мне
С этой болью справиться!
Скудная котомочка,
Вьется вдаль дороженька.
Плачет в небе солнышко,
Плачет светлый боженька.

Не отпускай меня! Я просто не вернусь.
Открою дверь, пойду, пути не зная.
И ветер понесет за мною грусть,
Следы песком холодным заметая.
Иль на глазах твоих, чтоб был ты убежден,
Чтоб был уверен, что меня не стало, —
Одной из сотен синеглазых волн
На берег выброшусь и разобьюсь о скалы.

Я ухожу. Безупречно прощанье.
Кого-то – в лоб, и кого-то – в очи.
В уста – его одного, в трепетанье
Пытливых ресниц у скважин замочных.
Конечно же, в мае. В цветении вишен,
В звериных глазах из-за черных решеток
Уход мой был слышен. Был всякому слышен.
И каждый попутчик был ласков и кроток.
И каждый ладонь брал в свои ладони
И бережно грел, предчувствуя холод.
И, глядя на силу височных агоний,
Беспомощен был и душой немолод.
И знал наперед, как лицо застынет
По правилам всех медицинских пособий.
И станет одним из тех лиц, что отныне
Всезнающе смотрят с гранитных надгробий.

Нелепость, глупая игра —
Кто ранит глубже и больнее.
Еще прекрасное Вчера
В закатном небе пламенеет.
И даже нежными порой
Бывают и слова, и руки,
Но над тобой и надо мной —
Тень долгой, горестной разлуки.

Учусь у твоего лица —
Быть жесткой, срытной, быть скупою.
Такого страшного конца
Не ожидали мы с тобою.

По мне – во всем твоя вина!
Обман, предательство, притворство.
А я – одна, одна, одна.
И сердце сжалось и не бьется.

Но проклянешь ты все равно
Свое умышленное бегство —
У слабых женщин есть одно
Давно испытанное средство:
Запомни же – мой суцид!
Прибавь ко всем твоим тревогам
И этот грех – моей любви
И кары мне за игры с Богом.

Восемь месяцев
Хожу по лезвиям.
В месяц девятый
Должна умереть.
Боже, как больно!
На танец последний, закатный
Приходите смотреть.
В месяц девятый становятся иглами
Лезвия, к которым уже привыкли ступни.
Приходите! Безглазыми желтыми рыбами
На площади будут гореть огни.
Будут начищены оркестровые трубы,
С солнцем поспорит их радужный глянец.
В серебристых рыданьях пронзительных бубнов
Будет рожден мой посмертный танец.
О, не жалейте!
Так всегда случается.
Благоухающих дам флотилии
Надежды в себе лелеют.
А он – удивляется:
Как это – белые лилии
Под ногами моими – алеют.
Восемь месяцев
Ходила по лезвиям.
В месяц девятый…
Боже! Как больно!
Но неминуемо час закатный
Кроваваю пеной выстелит волны.
Лучами алыми площадь изрезана.
С каждой минутой множится горе.
Приходите смотреть! Нема и истерзана
Кремовой пеной покрою море.

По-отцовски брови выше взметнулись,
А глаза и улыбка – в мать.
Только кто-то куда-то его под пули
Зачем-то послал воевать.

Раньше сон мой был ярок, на сказку похож,
А теперь – все страшней и страшней.
Он приходит в кошмаре, кричит: «Вот нож!
Пулю вынь из груди моей!»

В нашем доме навек поселилась грусть…
Бел конверт – от него письмо:
«Я люблю… Мне страшно… Я не вернусь…
Не вернется никто, никто!»

Можно взгляд забыть и улыбку тоже,
Но не голос – пятьсот ночей
Он кричит во сне: «Вот мой нож! Вот нож мой!
Пулю вынь из груди моей!»

Уже в сентябре побелело небо.
Астры пахли спелой айвою,
Птицы о чем-то страшном кричали,
И церкви были полны народу.
Одни говорили: не будет хлеба,
А будут печали, большие печали.
А я знала точно, – все так оттого, что
Я никогда не увижусь с тобою.

В тот день мутным соком рыдали березы,
Метались в страхе и выли ветры,
Как будто назавтра пророчат вьюгу.
Тяжелой кровью налилась рябина.
И он говорил, утирая слезы:
– Не мы с тобой суждены друг другу.
Твоя судьба – стать невестой Богу,
Моя – покой в объятьях у смерти.

Эту жалость в иконах и скорбь в образах
Я знаю уже наизусть.
Ведь ты сам поселил в моих светлых глазах
Эту вечную грусть.
Ведь ты сам посылал меня на кресты
И в запястья мне гвозди вбивал.
И терновым венцом, заменившим цветы,
Мой торжественный лоб венчал.
Это ты воскресал после сотен смертей,
Отражался в моих зеркалах.
Это ты был бессонницей белой моей
И слезами на бледных щеках.
Это ты превращал мои свечи в дым,
Заставлял метаться в бреду.
Это ты вместо счастья устам моим
Возвратил беду.