Александр Гуманков - Прогресс

Взялся слева за ствол ближнего часового, якобы равновесие потерял, уже разворот направо пошел бы, но выходит старшина без порток и протягивает мне свои тренировочные штаны. Ну и рожи у нас были, наверное, потому что ржали потом долго над тем вариантом побега.

«Надевай, ёж твою мать нехай. Родительница твоя видеть вас желает, чтобы затемно в гражданке на электричке домой сгонять».

Надеваю старшинские портки в сапоги поверх портянок, вскакиваю, вылетаю из палатки – там мама с папой дожидаются.

Мы успели домой сгонять на пару часов и к шести утра вернуться. Старшина за все в ответе. Он первый был в Афгане, потому что старший, а кто последний – неведомо, потому что тем наукам тамошним нас не очень-то обучали, и, если кто скажет обратное, пусть бросит в меня гранату. Только я увернусь и загрызу этого мерзавца, а этому мы обучены.

Мы слагаем с себя все проклятья.

Представляя российскую рать,

Не враги мы для вас и не братья,

И не просто едреная мать.

Мы китайцам устроим причастье.

И сирийцам дадим под хурму.

Мы навалим вам до смерти счастья

И добавим на том берегу.

Мы широкие наши объятья

Рассупоним на каждом лугу -

Мы враги, или все люди братья?

Одного я понять не могу.

Байки из колодца несутся за поездом, опережая мысли, и встречают нас молодыми бабушками и картошкой с укропом на каждом полустанке Великой некогда Державы. Венечка загрустил на своем полустанке, как вдруг навалился на лавку здоровенный мужик и стал говорить сам с собой, шевелить пальцами, как будто хотел ухватить что-то, потом ловил это и терял тут же, после чего находил и ронял. Венечка подсел поближе, достал заветную и протянул человеку. Он отодвинул то, что предлагалось, взял Венечку за грудки и уставился в глаза. Он был в вязаном свитере, совершенно новых рваных штанах и не по фасону в странных штиблетах. Он потер ногу об ногу, слегка съежился и уронил одну только фразу:

– Так Вы хотите услышать дальше…

В падении этой фразы не было звука, не было даже движения, он просто приблизился на какое-то расстояние и отодвинулся обратно. Ветерок слегка прошептал по веткам и замолк в глубине кустов, куда Венечка только что собрался отправиться по нужде. Нужда отпала, а ветерок снова вылетел из пространства, влетел в одно ухо и вылетел из другого, после чего завис над макушкой и стал долбить по темечку. Венечка смахнул его обеими руками, но долбежка не прекращалась. Послышались звонки трамваев, голоса кондукторш, бесконечные гудки редких автомобилей, брямканье кремлевских курантов и тихая сталь Москвы-реки, поедающая в себе последние льдины нынешнего времени.

– Я хочу, – закричал Венечка. Вскочил на ноги и уселся обратно туда, где сидел, только место уже было занято певчим скворцом, который в красоте быстротечности слетел именно сюда. Получился полный конфуз, потому, что задница Венечки оказалась более весомой, чем порывы скворца. Только глядя на раздавленный результат птичьего пения задница Венечки совершенно не поняла своеобразия птичьего экспромта, поерзала по лавке и передала импульс голове, в которой пронеслась сквозная мысль: «Вот, сволочи опять поднасрали, а могли бы прямо на голову». Голова, в свою очередь, возмутилась и отдала своим частям приказ – открыть рот, из которого, дымя и кашляя обугленными легкими, могли бы полететь невообразимые слова, разбивающие в пыль несокрушимые стены, моментально убивающие и дающие право помучаться, поднимающие на дыбу и опускающие в сладкие грезы моментальных удовольствий. Только был приказ – отставить, потому, что внезапно от резкого движения заболел копчик и молниеносно передал импульс: не шевелиться. Все тело застыло в руках копчика, а голова склонилась в раздумье над судьбой птичьего помета и Венечкиных штанов.

– Не могу ждать, – вскричал Венечка и почувствовал крепкую, но постороннюю руку на своем плече. Он развернулся с левой – никого, развернулся с правой – пусто. Наклонился вперед и опять увидел стальную гладь воды бездонного колодца. «Надо блевануть», – подумал Венечка, но вспомнил поговорку «не плюй в колодец, пригодится воды напиться», тошнота тут же исчезла, а возник невзрачный старикашка, похлопал его по спине и прошепелявил:

У кого спина белая,

У кого спина красная,

У кого спина синяя и огнеопасная.

Захлестал по ветру

Барский хлыст по сердцу.

Поделом, братья, вам, поделом молодцу.

Сколько жить в холоде

И терпеть смолоду.

Разогнись спина белая.

Стань спина гордою.

Подпояшь себя лыками из коры шитыми.

И сойдись с ворогом,

Как велось, врукопашную.

Потекут ручьи скорые,

Вороны слетят черные,

Стоит ли бросать в полымя

Песенки свои новые.

У кого спина белая,

У кого спина серая.

Посмотрю на вас –

Землю ем.

Как открою глаз -

Так темно совсем.

А воззрю другой –

Наступает день.

Приходи ко мне побалакаем.

Видишь в поле тень,

Это от луны разухабистой.

Дело сатаны стало праведным.

Ты возьми построй

Храм от той беды,

Чтоб достался вам

Хоть глоток воды

Неиспорченной всякой грязею.

А затем, прощай, исчезаю я.

А спина твоя совсем стала красная,

А душа навзрыд православная.

«Ни хрена себе», – подумал Венечка, достал коробок, чтоб прикурить да обдумать видение, а там, в коробке, только полспички и есть. Мысль зажглась прежде всего: «Как построить храм, когда у тебя в кармане только полспички?» Из искры возгорелось пламя, которое в миг обернуло пепелищем все, что строилось веками. Один солдат, помнится, вообще спичек не имел, зато огниво у него было и женился на принцессе, значит королем теперь уже является, или, в лучшем случае, на островах балдеет в кругу особ прибляженных. Принцесса ему на дух не нужна, пляжные бляженные верещат на папертях песочных храмов удобоваримые предсказания, потому что у него несварение желудка и, если что в его уши проникает неположенное, то возникает понос, запах которого враги престола разнесут на многие версты и преподнесут этот процесс, как растление всего организма и уничтожение всех ценностей, доселе придуманных непорочными умами человечества.

Венечка все-таки прикурил, сладко затянулся дымом отечества и, выругав того, кто сказал, что он сладок и приятен, опять уткнулся в непредсказуемую пустоту колодца.

Шарканье каких-то ног напоминало шорох патефонной иглы по кругу бесконечного диска пластики, говорящей о том, что все мы приходим и уходим, а любовь остается под звуки музыки печальной. Диск вращался. За ним цвели розы и распространялся аромат дорогой парфюмерии, исходящей от воды, налитой в вазоны, куда были поставлены роскошные букеты. Около бассейна с оранжевой водой и лепестками, порхающими над стеклянной гладью, вырисовывалась четким контуром грузная фигура метра, сидящего на краю и замершего в размышлении о вечном. За бассейном открывался балкон и выход на море, где беспредметные волны постоянно бьются о земную твердь гавани и размывают берег. Берегу от этого не хуже, не лучше. Ему все равно, а гавани плохо. Берег переживает за гавань, потому что ей плохо от того, что он не может ей сделать хорошо и разрушится от горя, потому, что ничего не может поделать, чтобы усилить твердь. Волны бьются о берег и уходят в море. Они без эмоций. Им ничего не делается, они жидкие.