Регина Соболева - Серебро и желатин

Но не заканчиваются мои обязанности…

Моя мама учила меня рисовать
Принцесс, спокойно смотревших с листа.
Желтым цветом – корона, синим – глаза,
Розовое лицо, красные губы, тонкий нос
И черная коса с фиолетовым бантиком.
Помню, тогда соревновалась с братиком.
Он изображал сценки из всамделишной жизни
С врачами и большими настоящими шприцами,
Папами-пожарными и мамами-телефонными линиями.
Все это было синее-синее с красными крестами.
И почему-то очень нравилось нашей маме.
Я его хотела сдать в милицию на перевоспитание.
Пусть перестанет пророчить врачей со шприцами.
А я перестану рисовать лица с перекошенными ртами.
Принцесса очень боится. Принцессу зовут Регина
И ей снится, как с нее в больнице снимают кожу
И пришивают другие лица. На каждую сторону света,
Каждому-каждому принцу.
По одному на каждое последующее свидание.
До свидания.

Выплеснула фрикадельку из тарелки,
По столу покатала, потыкала вилкой,
Представила – у фрикадельки детки
Есть. Мамку ждут, им страшно и дико.
Суп холодел, покрывался пленкой,
Жирная ложка застывала в горсти.
Я шептала фрикадельке тихонько:
«Милая, ты уж меня прости!».

Мама меня заперла в квартире.
Канатом прикручена дверь к двери.
Несчастней меня никого в этом мире
Не было в тот день.

Милая крошка
Сдувает с ладошки крошки
Птичкам, швейцарским летчикам,
Которым все равно,
На что именно гадить.
Я бы хотела погладить
Утенка, который этакой осенью
Вылупился из яйца.
Хотелось бы посмотреть
На мать его и отца.
И выскрести до конца
Из кармана пальто
Все зернышки.
Голуби, ощетинив перышки,
На ветках как яблоки,
Сгнившие серым-серым небушком.
Им тоже – хлебушка.
У перил подростки.
Один из них кажется
Слишком взрослым.
У второго в глазах тоска.
Третий крутит пальцем у виска
И показывает на меня.
Я остаюсь серьезной.
Мальчики рожи показывают реке.
У каждого по перчатке
На каждой руке.
Мои руки вымазаны
Сладкой шоколадкой.
Мне шесть лет,
И я в психологическом тупике.
Можно ли на людях
Облизывать пальцы на левой руке?
На правой – конечно можно.
Особенно если
Испачкался мороженым
И идешь на каникулах
Погулять к реке.

Мне снится сыр.
Я падаю с круглого сыра.
И сырное счастье похоже
На дырочку от луны.
В сырных пещерах
Сырные гномы Хам-Сыра
Грустные песни поют
И кабушку грызут, шалуны.
Сырные реки и берега
Вдалеке у отважных гномов.
Многого им не надо —
Была бы цела голова
Сырного Будды,
В сырном экстазе готов он
Отгрызть себе сырные руки.
Удерживают едва.

Мне снится сыр.
На сырном пиру в пещере
С сырами, висящими
Сталактитами над головой,
Главный гном возвещает,
Что сыром воздастся по вере.
А ты веришь в сыр?
Поверь в него, дорогой.

На улице Герцена пахнет говном.
На улице Герцена – аэродром
Приземлившихся в спешке
Королей, слонов, пешек,
Фигур, вылезающих из автобусов,
Спрыгивающих с последней ступеньки
Под напором идущей сзади
Большой и уставшей тетеньки.
Надорвете животики!
Как представите
Этот мир основательный
В стране подростков
С младенческой припухлостью
Всех вытекающих
Из припухлости отростков.
Этот мир людей у киосков
В ожидание сигарет и мелочи.
Эти шалавы – маленькие девочки.
Мальчики – психопаты.
Наши мизерные платы
За вход в парк развлечений
В стране подростков,
В которой все слишком просто.
Прорастает за ночь.
Лечится месяцами.
Хлопайте верхними веками,
Обдувайте себя ушами,
Взлетайте с помощью больших пальчиков.
И берегитесь девочек наших
И наших мальчиков.

тунисские карамельки со вкусом халвы
с нарисованной на обертке козьей головой…
помещаешь в рот и, кажется,
будто жуешь застывший в карамель одеколон.
таким пользовался дедушка до самой смерти.
невпопад вспоминается дедушка,
его некрасивые руки, борода,
длинные белые волосы…
но тут раскусываешь карамель,
в серединке находится настоящая халва.
к черту катится дедушкина голова
с выражением ужаса или, не знаю,
удивления, оттого, что очередной
лотерейный билет оказался выигрышным.
кажется, у меня бред начинается,
комната почему-то падает,
не чувствую тела, глаза закрываются…
а потом я вижу, как на американских горках
в моем детстве катается кто-то
с размытыми лицами и сожалением о том,
что горки ненастоящие, низкие, пошлые.
возвращаюсь в прошлое.
дедушка угощает меня и брата халвой.
а я не хочу халву, я хочу мороженое.

Это пока не счастье. Это возможность счастья.
Тихо мурлычет под крышкой большого ящика.
Тычется сонным монстром прямо в твое запястье,
Если откинута крышка. Благоразумно спрячь его.

Тихо, спокойно, радостно ты охраняй котенка,
Цыпленка, щенка, мишку с оторванной лапой,
Книжки о приключениях, внутреннего ребенка,
Что идет в зоопарк солнечным утром с папой.

Мама всегда теперь желает спокойной ночи
Только твоим секретным способом и молчит
Ласково, ты засыпаешь быстро, и между прочим —
Весь твой игрушечный ящик тоже тихонько спит.

Вот прикрываешь лицо. Солнце палит и жжется.
Сквозь пальцы проглядывает. Все-таки хорошо.
Бьется в огромном ящике птенчик, и сердце бьется.
Солнце шкворчит на небе масленым беляшом.

Промозглый двор, осенние качели,
И звук скрипели, капающей в рот…
Гитарный стон. И во дворе мы пели,
И улыбались в этот странный год.
Он был последний. Кажется, что больше
Не собирались парни поболтать.
Гитары не скулили. Мы не пели,
Не капало с качелей во дворе.
Я помню Колю – рыжий черт в косухе,
Он говорил: «Панкую» и лазал в гаражи.
И у него сережка в правом рваном ухе
Блестела и качалась над пропастью во ржи
Копны волос, сиянья ясных глаз.
Он умер в пятницу, и хоронили вечно.
Так долго, что, наверное, сейчас
И до сих пор хоронят. Свечи
Горят и плачут. А Иван, а Стас?
А все они, ушедшие молиться
За тех оставшихся обычных всех,
Кому не посчастливилось упиться,
От передоза умереть, уснуть
По десять раз за месяц. Звук все тоньше
Гитарных нас. И больше
Нету нас.