Мирослава Бессонова - Меланхолия. Стихи

Но тишина страшна на деле
и там, где звука не дано,
не выжигай на бренном теле
моем безмолвия клеймо.

Остывший город кажется пустым.
Шел человек, и человек пропал.
Из труб домов выходит белый дым,
как изо рта при разговоре пар.
Горит камин, расправлена кровать,
как много чая в кружку утекло.

И снег идет, не зная что с них взять,
с тех, кто не холод любит, а тепло,
с тех, кто привык оберегать углы,
в четырехстенном спрятавшись нутре.
Но нет вины, но нет ничьей вины
в том, что зима настигла в октябре,

сумев минуты осени отнять,
отнять все то, что мы уберегли.
Нам суждено болеть и замерзать,
нам суждено хранить тепло внутри,
пока дороги – это голый лед,
пока в запасе чай из чабреца.

А снег идет, стремительно идет,
и не скрывает своего лица.

Как одиноко, как тревожно нам
сквозь промежутки трезвости и пьянства
смотреть во все глаза по сторонам
и видеть только знаки постоянства.
Почти зима. Глаза воспалены
от пыльных снов. И сорваны одежки
с деревьев, пьющих силу из луны,
хранящей всех потомков Молодежки [1] Молодежка – уфимский микрорайон. .
Уже не важно, есть ли кто живой,
и где исчезли бьющие тревогу,
когда запретов пес сторожевой
встал в полушаге,
преградил дорогу.

Мы наконец воспряли ото сна,
успокоенья в нем не обнаружив.
Любовник-ветер, ждавший допоздна,
шевелит ночи пеньюар из кружев.

Его устами истину глаголь
напропалую, если не чужда я.
И пусть пронзает ноющая боль,
наличность душ собою подтверждая.

Мир оградил себя цепями скал,
осуществив распоряженье чье-то.
Быть может это то, что ты искал,
не отдавая в том себе отчета.

Ночь коротка и рвется, как капрон,
об первый луч, направленный извне.
Твоей любви запретной эмбрион
растет во мне, шевелится во мне.
И целый мир к нему благоволит
земной и тот, что существует под,
где лечит души страждущих Аид
и отпускает в черный небосвод.
Тьма ускользает из-под пальцев, но
я остаюсь вне времени опять,
своей незримой жизни полотно
делить с тобой и олицетворять.

Волокна света заменили ту
привычную для зренья темноту.
и стражи снов покинули постели.
С небес горящих шепчут облака
лишь об одном: смерть – фикция, пока
два сердца бьются в неделимом теле.

Но неизбежной все же быть беде.
Мы выйдем за пределы комнат, где
начнет вращенье мира центрифуга
в очередной, но не в последний раз.
Она бесстрастно перемолет нас,
успевших за ночь прорасти друг в друга.

И вдруг вернутся на круги своя:
блудница-ночь, обнявшая меня,
ее минут подробности, детали;
слова, в которых боль и колдовство,
для душ, годами ищущих родство.
Как будто мы еще не умирали.

Вновь снег, возникший из небытия,
собою укрывает пыль эпохи.
Под плотным слоем делает земля,
подобно людям, выдохи и вдохи.
Бледнеет солнца огненный неон.
В безмолвие отчетливее слышен
качающийся маятник. А он,
должно быть, кем-то управляем свыше.
А тот, кто свыше наложил бинты
на лица, руки – на ожоги неба,
и нарушая клятву немоты
заговорил, опровергая небыль,
о том, что пуст спасения ковчег,
давно потух агонии огонь и
настало время лечь в холодный снег
и обрести покой в его ладони.

Лед тронулся. Но все еще зима
телам и душам не дает оттаять.
Смотай в клубок распутанную память,
сходя с подножки.
Только не с ума.

Давно сорвало время-палантин
и унесло. Но жили, не стихали
гудки страны, сигналы. Ты один
вернулся к ней в придачу со стихами.

Всю боль разлуки вынесла душа,
и сберегая и превозмогая.
Теперь иди нисколько не спеша,
минуй депо под грохоты трамвая.

Пусть бродит взгляд среди знакомых мест,
где обновилось что-то, постарело.
Пятиэтажный дом, второй подъезд,
второй этаж и поворот налево.

Минутой позже – небо в парандже,
и нас впитали, поглотили жар вы,
густые ткани ночи. Мы уже
сложили крылья, отрастили жабры.
Поймали солнца равнодушный жест,
что не укажет, из кого мы родом,
и отдалились ото всех блаженств,
из-за которых медлили с уходом.
Земная жизнь болезненно-нежна.
О, разреши ее запомнить нежной,
покуда ночь, что выцвести должна,
питает донор темнотой кромешной.

Нет, нас не догнать и как лоскуты не сшить,
и не испугать отрядами черных дней.
Но думалось – эту осень не пережить,
но верилось – все на свете подвластно ей.

И все, что цвело, казалось, не сможет цвесть
в глубинах людских, продрогших от ветра душ.
И кто-то цедил сквозь зубы дурную весть,
не слушай тех слов, мой друг, имярек, не слуш…

Ведь осень сдалась, она не пошла на Вы,
напротив – дала дорогу вестям благим.
Ведь думалось ей – людей не сломить, увы,
и верилось – все на свете подвластно им.

Снова раздается в атмосфере
снега скрип. Его не превозмочь.
Так идешь в потемках еле-еле,
через плоть процеживая ночь.
Не ведом ничьими голосами
в тишине, разлегшейся окрест.
Мельтешат снежинки пред глазами —
существа потусторонних мест.

И с вопросом пробегают годы,
наследив на ледяной коре,
кем я стал: хозяином свободы
или насекомым в янтаре?
И качают ветками осины.
Нарисованный карандашом,
словно он белеет так красиво —
длинный путь, который я прошел.

Не бейся, небо, взрывом не звучи,
пока ступаем по земле несмело,
пока не помним, кто мы есть и чьи.
Два чистых сердца, обновленных тела.
Кто нашим тропам сумрачным помог
сойтись, скреститься,
словно в параллельной
вселенной наш грядущий диалог
давно звучал. Мольбой и колыбельной.
Дождем размоет, пылью занесет
скрижали правды, вымысла скрижали.
Однажды мы проснемся, вспомнив все
и осознав, кому принадлежали.