Светлана Леонтьева - Молвинец

Или в том, что пишу не на греческом я, а на русском?

Я бы хлеба поела, ещё бы блинов со сгущёнкой!

Вы хотите мне крылья обрезать и корни заштопать?

Бесполезно, родная! Они отрастут на два счёта,

я могу распустить их, как будто ковёр Пенелопа.

Вы хотите сказать, что украла ваш сон? Ваши чувства?

И слова, что в гнезде желторото орали кукушкой?

Но зубами дракона засеяно поле искусно,

и Латон сторожит золотое руно за опушкой.

Мне совсем не до вас, усыплять ваших псов, вашу стражу,

яд Медеи затух, мёд, как нитка из шёлка, истаял.

И куда ни взгляни – лесть, обман, разношерстье и лажа,

да и в мифах у вас – бесполезно! Лишь выход летальный!

Вы, Троянка, дитя! Вас качает земля колыбельно.

Ваше тело зарыто под тем гаражом, что у моря.

А я харкаю кровью. Я вечному лишь запредельна.

Гильотина – не бог. Да и виселица мне – не горе.

Вот вхожу в этот зал. Отражаюсь во всех фолиантах,

в букинистке, фолио, в библии я Гуттенберга.

За столом третьим – он. Я его узнавала в Атлантах.

Перерезала память! А он просочился с разбега.

О, какой длинный свиток всех нежностей и всех сожжений!

Сопричастий! Касания, молний ударов и сутры!

И созвездье слона (не забыть бы смертельных ранений!),

и созвездье медузы. Но утро! Опять нынче утро!

Оглашайте скорее! В глазах Фаэтоновый ужас!

Уползайте змеёй из шершавой, что кожа, заплатки!

Пьют убитые птицы своё отраженье из лужи.

Ах, гарсон, кружку пива! И танец, конечно, мулатки!

Оплачу я! Троянка! За это – созвездье слоновье!

Я считаю слонов. Вижу ваши я голые ноги.

Без колготок, чулок. И какое-то платье тряпьёвье.

Впрочем, что ж я о жизни? Наверно, устала с дороги…

И опять про слона! Он поможет. А вы – про питона.

И ещё про него. Да, он в третьем ряду (лучше – в петлю)!

И покончим скорей. Приговор. Адвокат. Время оно.

Я – бессмертна.

***

…памяти, места, небес, обладаний твоих,

всё, что имею: познания – дерзкие – тела.

Этих колец годовых и годов световых,

много звенело, летело, желало, горело.

Много стремилось, плелось, разветвлялось, росло,

листья роняло, где все горизонты – слепые.

День моей казни. Ты помнишь, забыл ли число,

как умирать от любви? Умираю впервые!

Как оставаться друзьями со мною – с ребром,

что к твоему позвоночнику крепится люто!

Тридцать серебряных, цену назначишь потом,

долларов, запахов, евро, заплаток, валюты.

Нынче почём Эвересты? И звёзды в ладонь?

Сколько пучок Карфагенов разрушенных? Троей сожжённых?

Если держу на груди, как икону икон

я телефон, где слова твои – бег Фаэтонный?

Ужас в глазах у округлого, нежного «о»,

плач у «люблю» и когтистое эхо над Волгой!

Нет, я не знаю о дружбе почти ничего,

дружба влюблённых, как пытка безвинного поркой.

Ты – мне пальто в гардеробе, а я, мол, мерси,

ручку – в трамвае, ещё шоколад в пирожковой.

Я умерла. Без тебя. Пощади и прости.

Камни в груди. Всей земли. Все вулканы. Все склоны.

Мальчик вон тот, что по тропке, не наш ли он внук?

Старец, с картины сошедший, не наш ли Угодник?

Ножки целую младенчику! И, словно мук,

вод мне не счесть этих детских, мне околоплодных!

О, я же мать всех с тобой не зачатых детей:

Катей, Иришек, Иванов, Данилов, Антонов…

Страстной звездою на небе примята постель

сладостных стонов!

***

Что вверила в руки твои

Клаасовый пепел у сердца.

Весь космос мне душу скровил,

и кто же тебя подкупил

за несколько жалких сестерций?

Так раб может стоить. Цена:

смех Августу Октавиану

в Помпее. Какого рожна

я нынче пригвождена

к скале, ко кресту и к капкану?

Ужели ты из стихо-дрязг,

из шлюшных сетей социальных,

ужель ты из тех, кто предаст

за жалкий кусок премиальный?

Заказчик – всё тот же the best,

вулкан, сжёгший Рим – исполнитель!

Наивная я! «О, поймите!» –

вопила продажной элите.

А эллины – масло и шерсть

на рынок несли. Караваны

текли. Доблесть, слава и блеск

царили – легки и туманны!

Я думала, ты мне – сестра!

А ты – мёртвый город. Продажны

в нём женщины. Я в твоей краже

не лучше, не хуже, не гаже.

Икарами рифма щедра!

Шопеном. Есенинской плахой,

повешенным шарфом, рубахой,

расстрелянным небом в упор.

И файл и портал нынче стёрт.

И клинопись нынче в ожогах,

я выращу ухо Ван Гога.

И – в порт.

Там матросики бродят,

охранники на теплоходе.

Девицам продажным привет!

Наташе, Катюше, Ириске.

Я вся в Прометеевых искрах,

во мне Прометей ранил свет!

Я нынче продажных люблю.

Тебя и простых проституток.

Мне больше ни больно. Ни жутко.

Мне больше никак. По нулю!

***

О, я знаю

из каких артезианских скважин,

из каких биополей, чаш, ковшей, караваев

наполняюсь по горло, по плечи даже

из каких бездонных, бескрайних. Я знаю!

Из каких веков я цежу эти соки,

по лицу как они, по одежде стекают.

Я пропитана сквозь. Мной пропахли истоки.

Берега и пороги. И вся топь земная.

Золочёные жилы вдоль скважин разверстых,

мировые деревья – дуб, ясень и ели.

В них колядки, стихи, басни, притчи и песни.

Здесь старушки-соседки. О, как они пели!

Голоса их сливались в один общий говор.

Где квадрат моих солнц, где овал моих марсов.

Словно я – оголённый под токами провод.

Как я насмерть ласкаю. Люблю также – насмерть!

Расписная пыльца по ладоням, запястьям,

словно милого письма исторгнуты. Только

не в конверте бумажном, пропитанном страстью,

не в кувшине из глины, разбитом на дольки.

Не в бутылке, что вынес на берег песчаный

океан, что искромсанный острою солью.

Я, как тот наркоман, мак грызу конопляный

вместе с болью.

О, я знаю каких скважин артезианских.

Даже знаю, как ветки я их обрубала,

позвоночники роз, башен вымах Пизанских.

Снова корни росли из кругов моих малых.

И к системе всех мышц, всех моих кровотоков

эти скважины туго подключены слева.

Одиссей точно также смолил свою лодку,

Пенелопа ткала покрывало умело.

Сколько лет? И столетий? Эпох? Двадцать, сорок?

Сколько звёзд полумёртвых втекло в мои льдины?

Вот Чернобыль, вот Сирия, войны, Эбола.

Сколько их не руби – вновь растут пуповины!

Я бы выжила, может.

Да, точно! Но снова

наполняюсь, расту перламутровым миром.

Вы глядите в глаза, вопрошая: «Здорова ль?»

Но в ответ подрываюсь на поле я минном!

***

На высоком троне восседатель:

рядом гордость, похвальба, пиар,

хвост собачий вы, а не писатель.

Вы не бились в небо, как звонарь!

Вы – не Данко, лопнувшее сердце

с вырванным кусочком миокард

да под ноги – бейся, плавься, лейся –

всей толпе, весь под ноги Царьград!