Олег Петров - Среди земли. 100 избранных стихотворений

И вот, все мечты – один прыжок,
каждый билет выигрышный, как последний,
дыхание реставрировано от самых костей
и осиновый кол, пробивший грацильный череп.

Я гляжу на тебя, но вижу развороченную землю,
ты глядишь на меня, но видишь ряды под прицелом,
будто красный кодаковский зрачок,
паром горит, горит под мёртвой водою.

Третьестепенны голоса стрелков
хотя бы с дальних луговин летящих,
в прозекторские комнаты входя
одним рывком и мстительным усильем:
то им раскроется невидимая карта,
то в перигее вновь забьётся сердце,
и шагом оккупационных войск
пройдут неотменяемые явки.

Дорога здесь несолена, не рыта…
Возьми их за руку, введи их во чертог
из купороса и свечного чада,
мадонке рыжей кланяйся впотьмах —
пускай истлеет, но пускай запомнит
их стройный хор, он ей заместо сына.

Англиканская церковь ему говорила: стоп,
снег сквозил, его убивая в темя,
звериная молвь и человеческий топ
по тёплому эскалатору опережали время.

Только это и было началом – клок
линяющей станции, которую перелетают брезгливо
солнце и звёзды, царапая потолок,
вагон, искорёженный силой ночного прилива.

Десять тысяч солдат, встав из своих рушниц,
дружно выстрелят в атмосферу, пугая галок,
дружно выроют яму из воспалённых лиц,
но не узнают его, как должник – фискала.

Что, как не долг, его заставляет вновь
держаться прямо при встрече с теми, кто рано
и навсегда был потерян, вывалился из строф,
покуда охрана корчила обезьяну?

Посему точка ставится, славится твёрдый знак.
Всё живое – эпос и клятва, и братские узы —
обрушенное, как солома, тянется к ней во мрак,
словно уже лишившись людского груза.

Вот и английская королева, кутая чешую
в старческий мех, что бы ни замышляла против
этого человека, остаётся скорость вагона с пятью
пассажирами, каждый из коих достоин плоти.

Гордые финны и своенравные туареги,
челюсти лилий, сомкнувшиеся на Венере,
солнечной радиации милая полная ванна —
утешительница, растасканная на сувениры.

Нипочему не будет больше людей на свете,
охотник увидит дичь и в неё промажет
по никакой причине, и глаголы-связки
хоть и попробуют, но ничего не свяжут.

На самом краю стола – аммиак и тина,
финские сказки парно́й обрастают щетиной;
будешь об этом думать, и начнётся вьюга
и больше никогда не будешь думать об этом.

О, перебои нашего ритма, пульс – и лимфа
пробивает туннель к почти ненужному звуку,
из-под ног, обезумев, выкатывается площадь,
где лучше сгореть, чем узнать, кто пожал тебе руку.

Тысячи этих жизней, скрываемых, как уродство,
чтобы тебе не пришлось отравлять колодцы,
и если милость, то только такая, и если
сказано, что прольётся, тогда прольётся.

Гляди на лес сирен, протяжным строем
бредущих как под створкой пулемёта
среди сквозных овчарок, меж пробоин,
отвоевавших чёрный полдень лета.
Клавиатура сохранила пальцы,
чтобы ощупать свежий пот на скулах
в тот час, когда лишь дымчатое сердце
тебя горой накрыло и уснуло.

Гляди, как хвойный лес сирен вчерашних
стоит плечо к плечу в гептильной луже
и раздаёт пинки дурак раёшный
на ядовитых пашнях оружейных;
чуть рыжей рыбой слух таранит берег,
как всё, что ей в добычу достаётся, —
нечистый голос и паденье денег
со скрежетом на чеках иностранца.

Сирен бескостных лес, дрова, бумага,
исчерпанная, смолотая в сечку,
когда лилась из-под ногтей отвага
и упускать людей вошло в привычку, —
одна из них не лучше, чем другая,
и бьёт хвостом, вытягивая губы,
с продажной силою оберегая
труд монитора и ночные трубы.

Искусственные, родовые твари
за ней не признавали поколенья,
пока стояла в солнечном ударе,
тяжёлая, узнавшая давленье
толщ именных – любого поимённо,
кто выводил её с экранной пены
на проливные пажити и склоны,
и полдень падал с тяжестью охранной.

«Мой сын Луна, кому неведомо ничто,
совет мужей с могилами своими,
яд! яд! кармин, халколиван…
Прощайся ныне с братьями своими.

Господь ест сердце, бьющееся вспять,
и сердце ближних не согрето,
злых глаз не размыкает, блядь,
освещено – и против света»

После, когда глазные капли просохнут в глазах умерших,
в крестах, опоённых зверем аридных кровей столько бесстрашно,
и небольшая ночь наступит, и всё, что движется либо движет
упрямо, вдоль каскадов, виноградников, и то, что уснёт не раньше,
чем погаснет последняя Андромеда в фальшивом пластиковом вертепе,
то, чьё волшебное лицо узнано тобою столько волшебно,
обернётся на скорости с , рассекая густеющий трепет
собственной глины – в падении и в возвышеньи, —
ты смотришь: какие руки рвут тысячелетнее земное мясо,
в жёстком траффике тянутся друг к другу сверху и снизу?
Она за твоими плечами. Её капитан разрывает все зримые связи,
чтобы очнуться в комнате, без огня, в жгучей белковой слизи.
Ты смотришь, как таксисты, которых не надо помнить,
прижимают свинцовые руки к талым кирпичным стенам,
откуда ударной волною дрожь прошивает их, словно
консервную банку. Ты замечаешь великолепное
струение глянца вдоль светлых дельфийских окраин,
где ничего, кроме девочки в слепом пятне безразличья,
не умеет забыться. Но рядом – чистый дух, который отравлен,
но к оглушённым губам её вдох прибивает, как пограничный
столб. Но и там, в глубине, где солнце твёрже металла и неподвижно,
кость к кости, время прирастает к времени. Обмирая от страха,
гадай: ты над нею стоишь или, господи, под ней? И вот, всё ближе
райских садов двусмертных, пронзивши пластины праха,
наконец, изо всех отверстий, колодцев, из миллионов земных пробоин,
взрывая асфальт, как молочную плёнку, искорёжив автомобили,
крик её тебя достигает, как известье о том, что такое
любовь: что тебя не навеки в ней схоронили.

В Гластонберри приехал ад.
Добрая девочка,
посети расписной балаганчик,
потрогай бедняжку Barbie – земное
вместилище богородичного миньона,
вызванное тобой, как секретный дух.
Там, за дверью,
в синхронном усилии снега и грязи
расправляется местный полдень с преображённым светом
транзитного меридиана:
божество
удачно легло на глазеющий лик этих будней. Теперь, вот,
ты одна. И слиток
привычной силы леденеет
в кармане грошового пальто.
Теперь уж ни для кого не секрет,
что ад —
чрезвычайно подвижен:
скорость его равна c
(везде; в Гластонберри – в квадрате),
поскольку,
видишь ли, добрая девочка, многим отсюда кажется,
что жители Гластонберри всё же
довольно смертны – в стойких лучах процветания
они обретают повадки иной темноты
и полнятся ею…/
/…войдя, целый день она провела
в просверке спешной страсти, у окна; не доносилось ни звука,
откуда пространство уступало себя общему взгляду,
не успев пролиться в предметы, а прежний голос, трассируя,
угнетал восстановленный телеэфир; ничего более
не смогло бы её восхитить.