Андрей Сметанкин - «Я жил тогда в Одессе пыльной…»

…Со дня приезда был свободен —
Я мог встречаться и общаться,
Свободно думать и писать,
И любоваться дивным морем,
Что дух и разум захватило
Могучей ширью без краёв.
Тогда был август, снова август —
Душа поэта разогрета,
Чудесным месяцем взята,
Где виноград и беззаботность,
Что позабылась в Кишинёве,
Ко мне нечаянно пришла.
И вот теперь с морским прибоем,
Под сводом неба средь природы
Гудят ожившие мечты,
Воспоминанья о Гурзуфе,
Былых и радостных мгновений
И тема вечная любви.
От посторонних глаз скрывая,
В себе, как тать, переживая,
Держу в надёжных тайниках —
В тревогах страстного рассудка,
В глубинах пламенного сердца,
В подвалах спутанной души.
Всё под луной я продлеваю
И всё под солнцем продолжаю —
Не забываю, коль живу.
Рождают лёгкие виденья
И управляют вдохновеньем
Лишь осень, море и… она.
«Скажите мне, чей образ нежный,
Неотразимый, неизбежный
В те дни преследовал меня?»
И если помните, читатель,
Следивший чутко за романом,
Чей в Кишинёве был зачин.
Так вот, в Онегине, простите,
В главе начальной, самой первой
Найдёте снова эту тень:
«Я помню море пред грозою,
Как волны двигались чредою,
И сам завидовал волнам.
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами —
С любовью лечь к её ногам…»
И как-то раз в порыве грусти
Своё письмо отправил брату,
Пред ним открывшись всей душой:
«Прочёл Туманскому в Одессе,
Поэту здешнего Парнаса,
В стихах запрятанный секрет —
Отрывок горького фонтана, —
Сказав, что нет во мне желанья
Его быстрее выдать в свет,
Поскольку многие намёки
И поэтические строки
Взывают к женщине одной.
Тебе сегодня открываюсь,
Что очень долго, очень глупо
Был по-мальчишески влюблён;
Что роль несмелого Петрарки
Мне далеко не по душе…»
Чудесный образ бестелесно
В отрывках названных витает —
Обличье старшей из сестёр
Семьи блистательных Раевских,
Лицо прекрасной Катерины,
Лицо прекрасной девы той.
Но я молчу о том упорно,
Того и впредь не напишу.
Сказал вот пару слов сегодня
И тайну милую поведал,
Но дальше – звука не подам!
Чем больше женщину мы любим,
Чем больше женщину мы знаем,
Тем меньше нравимся мы ей…
Чтоб избегать сего конфуза,
От женщин стоит отрешаться,
Не подпускать к себе совсем
Не зваться падким на прелестниц,
Но лишь разумным человеком,
Кто может страсть держать в руках.
Любил я женщин, и не скрою,
Те были старшие годами,
А летописцы пусть молчат.
И потому сейчас дословно:
«Не тронь меня!» – скажу по-русски
И по-латыни повторю.

(Продолжу исповедь в коляске.)
Как лето знойное, минула
«Любовь с сединкой на висках…»
И вновь один. Один без ласки,
Без состраданья и вниманья,
Чем был я в детстве обделён,
Без попечения, заботы,
Без интереса к своей жизни,
Чего в душе не получил
Я от родителей несчастных,
И мне достались выше меры
Неутомимая тоска,
Неутолённое желанье,
Что приумножались с каждым годом
Взамен родительской любви.
Когда мужал, как все с годами,
Моё отчаяние длилось,
Подруги я не находил,
Не находил я нежных мыслей
И, с тем же, – нежного плеча…
Смотреть не надо на великих,
Как камердинер утром видит,
Но анекдот минувших дней
Вам записать необходимо,
Как будто зеркало, бесстрастно
И до потомства донести.
Зачем безудержно копаться
В белье ранимого поэта
И выставлять всё напоказ?
Там не нашли, здесь догадались —
Верней всего, предположили,
Поскольку нечего сказать.
Но будет. На себя взгляните,
Своё бельишко потрясите
Пред любопытною толпой,
И людям будет интересно
Взглянуть открытыми глазами
На ваше тайное нутро,
Где суть природная таится.
Однажды тайна станет явью,
Как от других её не прячь.
Кривить душой сейчас не стану
И после я кривить не буду,
Скажу открыто, грех на мне…
Но я в исподнем не копаюсь,
Не получаю гонорары,
Дешёвой славы не ищу,
Когда сокроетесь в могиле,
Оставив грязное наследство?!
Друзья, друзья… О чём же я?
Увлёкся нежностью минуты,
Красою жизни под светилом…
Пришла осенняя пора,
И легкомыслие пропало?
Что я? Где я? И как быть дальше?
Придёт элегия зимы?
Друзья, друзья…. Неужто время?
Настало время рассчитаться
За все ошибки и долги?
Увы, как это не прискорбно,
Увы, как это не печально,
Но смерти, право, не боюсь.
Пусть не боюсь, но, честно, рано —
В тартарары идти не время,
Ещё побуду на земле.
Я верю в женщину, подругу,
Я верю в искренность, душевность
И в силу искренней любви.
Когда я был ещё в Лицее
(Лицей казался мне казармой
И находил монастырём,
Лишённым женского кокетства,
А также – роскоши и неги,
И большинства житейских благ;
Моя же тесная обитель
На годы долгие учёбы
Была не кельей, а мурьёй),
То написал письмо с надеждой,
В любви пристрастно объяснился,
В своих стихах, Карамзиной.
Жене историка признался,
Что без неё не сплю ночами,
Грущу и плачу наяву.
Как то, не знаю, получилось?
Наверно, кровь сыграла шутку,
Коль преждевременно созрел,
А после тягостно томился
От многочисленных романов,
Стремясь любимую найти?
Екатерина же прекрасна —
Она бела и холодна,
Как будто сделана из камня,
Из целой мраморной основы,
И нет в ней лишнего куска.
И если б вдруг язычник Фидий
Решил создать ещё Мадонну,
То сам бы взял за образец
Карамзину Екатерину
(Я сохранил на сердце чувство,
Коль извинился перед ней
До тихой свадьбы с Гончаровой,
На издыхании простился
С Карамзиной же навсегда).
Тогда же было всё прекрасно:
Она смеялась, я – терзался,
Хоть было мне шестнадцать лет,
Ей было тридцать шесть, не больше…
И вот я ехал полусонный,
И мысли вялые вращались,
Никита бросил: «На привал
Уже пора остановиться,
Да подкрепиться, что найдётся,
И справить должную нужду…»
Ну, что ж, привал?! Пусть так и будет,
И вот мы вышли из коляски,
Втроём собрали скромный стол
И сели радостно за яства
Поэт, и дядька, и возничий
И затянули разговор…