Андрей Казаков - Васюган. Стихи

Вино не меняя на чай,
скорей отправляйся в полёт.
Давай уже отключай
угрюмый свой автопилот.

Штурвал потяни на себя
и полной грудью вдохни,
исчезнут пускай для тебя
чужих городов огни.

Потом заходи на вираж
и до пяти тысяч спустись,
поймав наконец-то кураж,
встречая рассвет, отбомбись.

Мне снилось, что ты не умер, а уехал куда-то на юг.
Я даже во сне не понял, как возможен был этот трюк.
Но ты мне звонил, я помню, по-моему, из Катманду,
сказал, что застрял надолго в непальском аэропорту.

С утра сидишь в ресторане, лакаешь со льдом Martell
и, если не стихнет ветер, отправишься спать в отель.
Залезешь под одеяло, порвёшь реальности нить,
ведь завтра тебе придётся ещё один день прожить.

И снова будет таможня, ручная кладь и багаж,
красавицы стюардессы вновь проведут инструктаж.
Потом будет ланч и кофе и час беспокойного сна,
останется время подумать, как быстро прошли времена.

Летели стремительно годы, дни были неспешны порой…
Потом вдруг объявят посадку, и мыслей нарушится строй.
И снова сойдёшь ты по трапу и будешь проглочен толпой,
шагнёшь к указателю «Выход», смешавшись с безликой рекой.

В моё прошлое едет автобус,
для проезда двух хватит монет.
Раскручу я свой выцветший глобус…
«Эй, кондуктор, продайте билет!»

Только зайцем проехать привычней.
Затесавшись в толпу горожан,
с другом старым своим закадычным
мы к соседу залезем в карман.

Три засаленных, мятых купюры,
семь монет с табаком пополам,
пробежали мурашки по шкуре,
погулять хватит двум пацанам.

На площадке смеются девчонки:
косы, бантики, запах духов.
Голоса их пронзительны, звонки,
нам с тобой всё понятно без слов.

Через две или три остановки
выйдем в заднюю дверь вчетвером,
и начав этот день с газировки,
мы попробуем вечером ром.

И шагнув в это знойное лето,
у нас будет захватывать дух
от избытка пролитого света,
пока он здесь ещё не потух…

Чего там только не бывало!
В их дом и бомба попадала
(в соседних прятались кустах),
но всё осталось на местах.
Остался стул, диван, камин,
а в баре семь французских вин.
Три на стене висят картины,
в углах немного паутины,
компьютер, лампа и турник,
на полке шесть десятков книг.
На кухне газ и холодильник,
в подвале счётчик и рубильник.
Сарай завален барахлом,
с собакой будка за углом.
На огороде – конопля
растёт, не зная патруля,
густой и пышною стеной,
он посадил её весной.
И он не ходит на работу
ни в понедельник, ни в субботу.
Ни до чего ему нет дела,
только её младое тело
и вызывает интерес.
Ах да, ещё прогулки в лес,
где они режут мухоморы,
чтоб их сменить на луидоры,
ну, или просто на рубли,
чтоб позже съездить на Бали.
Ну а зимой диван, огонь,
его горячая ладонь
ласкает трепетную грудь.
Вторая твёрдо держит путь
и вниз скользит по животу
к её мохнатому кусту.
Так и проходит день за днём,
они всегда везде вдвоём:
на кухне, в зале и в сортире,
а также в виртуальном мире.
Но иногда он пропадает,
она тогда всю ночь рыдает,
не спит, не ест, глядит в окно,
сменив лекарства на вино,
а недоступный абонент
пьёт неразбавленный абсент,
мороз вдыхает с табаком,
порою двигаясь ползком.
Домой является под утро,
ложится спать. Под вечер смутно
припоминает, где и с кем
и как и что он пил. Затем
он лезет к ней под тёплый плед,
на утро заказав омлет.
И спят они, и спит всё в доме
и на дворе, пожалуй, кроме
больших прабабкиных часов.
Им двух на всё хватает слов.

Стоит на Иртыше четыре века
мой тихий неказистый городок.
Горит фонарь, работает аптека
и винный магазин наискосок.

Приличных ресторанов нет и клубов,
но пиццу уже возят по домам.
Известный рай для чёрных лесорубов,
их руки так привыкли к топорам.

Я сам живу в упоротой столице,
кручусь-верчусь среди семи холмов.
Но отпуск провожу я свой не в Ницце,
а в Таре у любимых стариков.

Они пока и живы, и здоровы,
ведут хозяйство, держат двух гусей,
готовят сено для своей коровы
и обсуждают действия властей.

Они категоричны в силлогизмах,
не будут выбирать корректных фраз,
и в череде различных катаклизмов
известен им наш главный дикобраз.

– Уходят деньги от продажи леса
и углеводородов за кордон.
Не обошлось в правительстве без беса,
какой-то окопался там… пардон.

– Как крепко присосались мироеды, —
досадует встревоженная мать. —
Воруют и министры, и полпреды,
не успеваем их запоминать.

– А кто завёз к нам новый модный вирус? —
ворчит отец, копая огород. —
Достанется кому-то самый цимус,
когда к зиме здесь вымрет весь народ.

Стоит на Иртыше четыре века
мой тихий неказистый городок.
Горит фонарь, работает аптека
и винный магазин наискосок…

Мужчина шагал после смены домой,
хоть завтра и был у него выходной,
он шёл не спеша. Куда торопиться?
Ждала его дома отнюдь не тигрица,
в тончайшем роскошном ночном пеньюаре,
с десятками поз в своём репертуаре, —
ждала его там ледяная постель,
и так было много десятков недель.

А город ночной погружён был во мрак,
на улицах свадьбы бродячих собак
пугали прохожих задиристым лаем,
но шёл он пешком, а не ехал трамваем.
Он в мысли свои глубоко погрузился,
а в воздухе снег новогодний кружился,
и полная в небе светила луна,
лишая людей полноценного сна.

Он дальше не помнил, как ветер подул,
как к многоэтажному дому свернул,
как бархатный голос услышал с балкона,
красивая женщина, как Дездемона,
сказала: «Мужчина! Смотрите, картина!
На ней вы увидите три апельсина.
Её вам хочу я сейчас подарить,
могу ли вас этим я как-то смутить?»

Мужчина опешил, но понял вопрос.
«До живописи я-то пока не дорос…» —
серьёзно ответил. «И что здесь такого? —
сказала вдруг дама из мрака ночного. —
Пускай она ваше жилище украсит,
меня от неё уже дико колбасит.
Её рисовала сама я, бери,
пока не погасли вокруг фонари».