Татьяна Панарина - Мир станет лучше. Стихи из двух тысячелетий

От всей души благодарю
Своих родных: отца и мать,
Что я живу и говорю,
Могу любить, стихи писать.

Я буду помнить и любить
Свой хутор Светлый – мир большой,
Где без замков умели жить
С открытой чистою душой.

Через 70 лет после нашей победы
Я впервые на фото увидела деда.

Нет в семейных альбомах его фотографий.
В сорок первом детей оставлял жене Марфе:

Емельяна, Василия, дочь Антонину
И меньшого, Мишутку, трехлетнего сына.

Уходил на войну, соблюдая присягу,
Он героем не стал, не дошел до рейхстага,

Извещенье пришло тогда бабушке нашей,
Что Панарина нет, он без вести пропавший.

Через 70 лет в Интернете нашли мы
Фото дедушки Миши в военном архиве:

Восемнадцатилетний мальчишка худющий,
А глаза – ну, совсем как у внука Илюши!

И теперь знаем мы, что ценою победы
Стали жизни и судьбы таких же вот дедов

И их жен, и детей, без отцов выраставших,
И еще новобранцев, отцами не ставших…

Мой отец стал в 12 кормильцем для младших,
Как и многие вместо отцов своих павших.

А в Германии есть аккуратненький крестик,
Где мой дед похоронен, помечено место.

Мы под грушей в саду взяли горсть чернозема
На могилу отправить для деда из дома.

Нет в живых ни жены, ни детей, только внуки,
Это фото и десятилетья разлуки…

Недолюбила, недоберегла,
Недосказала много своей маме,
Наверно, еще б многое смогла,
Пока была родная рядом с нами.

Я думала, что вместе посидим
И старые альбомы полистаем,
Ах, сколько еще будет впереди,
Стихи свои для мамы почитаю…

И все это когда-нибудь потом,
Когда мы обе будем посвободней…
Не знает дату финиша никто,
Все надо делать именно сегодня.

Погладила бы рученьки её,
И выслушала жалобы не споря,
Так дорожила мамочка семьёй,
В военном детстве нахлебалась горя,

Во время оккупации в шесть лет
С сестрой новорожденной на ручонках
Тряслась в подвале: бросит или нет
Сюда гранату подленький немчонка?

Придет ли мама? Будет ли еда?
И даже после радостной победы
Есть приходилось вволю не всегда
И горя много довелось изведать.

Лет в девять в роли сказочной была —
Золу в семье родни в печи счищала,
Когда работу выполнить смогла,
Сама чумазой Золушкою стала.

Подарок дали ей за этот труд —
Когда домой счастливая бежала,
К груди своей большой цветной лоскут —
Отрезок ситца крепко прижимала.

На лето в хутор Волченский пошлют,
Племянников понянчить было надо,
И возвращалась с премией за труд —
С батистовой косыночкой в награду.

А после школы бабушка смогла
В Ростов отправить дочку, в кулинарный,
Профессию она приобрела
И тридцать лет работала ударно.

Такие пироги могла испечь —
И вкусные, и с виду загляденье,
О том, что мама мастер лучше всех,
От земляков слыхала каждый день я.

О бедах не любила говорить,
О голоде, войне и о потерях…
Учила честной, работящей быть
Любить людей и в свои силы верить.

Какой я помню мамочку свою?
Поющей, доброй и гостеприимной,
Заботливой и любящей семью,
С людьми терпимой, вежливой взаимно.

Теперь стою с горящею свечой,
Шепчу перед иконою в молитвах,
Как маму мы любили горячо,
Все связанное с нею не забыто…

Натруженные мамочкины руки
Устало на колени опустились…
Они-то целый день не знали скуки,
Старательно для всей семьи трудились:
Стирали, шили, чистили и мыли,
Косички мне красиво заплетали,
Варили борщ и пирожки лепили,
И мой дневник с оценками листали…
Колец, перстней и золотых браслетов
На маминых руках я не видала.
Нет драгоценней рук прекрасных этих!!!
Как я бы их сейчас расцеловала…

Я злилась, если брат бывал нетрезвым
(Он приносил гостинцы: хлеб и фрукты):
«Ты к маме с таким запахом не лез бы…»,
А мать была счастливой в те минуты!

Брат сядет рядом, мамочку обнимет,
И родненькой, целуя, называет.
А я ворчу, что тапочки не снимет,
В которых во дворе она гуляет,

Колдую над кастрюлей, сковородкой,
Продукты и лекарства покупаю,
И стиркой занимаюсь, и уборкой-
Минуток на общенье не хватает.

В то время не могла еще понять я,
Что больше, чем уколы и бальзамы
Те братовы слова, его объятья
Поддерживали в жизни нашу маму.

Холодной, угрюмой, унылой
В тот день оказалась погода,
И как-то свирепо и нагло
Над кладбищем ветер летал,
Над маминой свежей могилой
Немного всплакнула природа,
А утром, совсем как обычно,
День новый над миром настал…

Слыхала я, что каждый свою маму
Считает самой лучшей на Земле,
Моя была и вправду лучшей самой!
Какое счастье, что досталась мне!
Я после твоей смерти точно знаю
(Задуматься бы раньше надо мне):
Хорошая, любимая, родная,
Роднее всех на всей большой Земле!
Меня рожая, принимала муки
И строить помогала мне судьбу…
А я поцеловать забыла руки,
Когда ты упокоилась в гробу…

Войне казалось: задолжали мы,
Ей смерти деда было маловато,
Отец в тринадцать лет после войны
Лишился глаза – взорвалась граната.
Осколок впился в глаз, и пацаны
До ночи с ним сидели под скирдою,
Пытаясь глаз старательно промыть
Чистейшей родниковою водою.
А в госпитале вставили протез,
И внешне настоящим глаз казался,
Но если мой отец бывал нетрезв,
Один глаз все же трезвым оставался.
Потом при всех рассказывал не раз,
Что медиков обманывал он снова,
На разных медкомиссиях свой глаз
Один он выдавал за два здоровых.
В двенадцать лет работал пастухом
За трудодни, был для семьи кормильцем,
Не вспоминать старался о плохом,
Потом и трактористом он трудился,
И комбайнером тоже, и еще
На ферме овцеводческой, в бригаде,
И курсы краткосрочные прошел —
Ветеринаром стал, раз было надо.
Он был шахтером целых двадцать лет,
И с одним глазом под землей работал,
Считал, что здоровее его нет,
Нисколько не рассчитывал на льготы.