Лина Сальникова - Вечная переменная

Я бессменная книга: прочел, начинаешь заново.

Не история.

Тьмы и света сердечных заговор.

Здравствуй, северный ветер, в цвет моего крыла.

Время тикало, чтобы теперь обнулить отсчет.

Да прощу я таких, с кем остаться я не могла. | Да простят меня те, кто сейчас себя здесь прочел.

Время будет нестись, заходя на другой виток, | не щадя никого, с кем расправился метроном.

Да прощу я таких, кто остался мне пустотой. | Да простят меня те, с кем я больше не об одном.

Здравствуй, северный вдох, мой уверенный взмах крыла. | Остаются мои, остальных заберет метель.

Для оставшихся там – в новой книге не будет глав.

Для оставшихся здесь – будет право со мной лететь.

Ты держишь меня в уме, я иду с ума —

в поток городской, где время опять спешит.

Отмаялся май, что был мал и не обнимал

достаточно перед тем, как наступит жизнь.

Ты держишь меня в уме, а хотел – в руках,

в отсутствии слов, в наступлении тишины.

Я снова иду с ума, ты идешь искать,

но образы временем были искажены.

Осталось молчание – слишком простая смерть

для тех, кто не может слова подобрать внутри.

Ты держишь меня в уме, ты всегда умел.

Но не научился мне этого говорить.

Тени теперь длиннее, а ночи дымчаты.

Город пустеет, словно гнездо кукушечье.

Город – как детонатор со смесью взрывчатой:

перед нажатием кнопки замри, прислушайся.

Вспомни, какие летние, желторотые

по дому лучи скакали, пока не выросли.

Город встречает новыми поворотами,

дымчатый вечер пахнет студеной сыростью.

Первый костер в груди твоей робко теплится —

первые встречные тихо приходят греться им.

Кто-нибудь непременно в тебе поселится,

в кожаной куртке скрипучей; ладошкой детскою,

пахнущей грецким орехом, прижмется к важному.

Глянешь – а счастье свернулось в клубок, освоилось.

И перед взрывом осенним уже не страшно вам.

Теперь-то на свете двое вас.

Февраль разрывает овациями слова —

услышан лишь тот, кто знает дорогу к сердцу.

Запомни, как нужно до одури целовать,

как надо гореть мною, если ты хочешь греться.

Я бешеный пульс, я стучу у тебя в висках,

я делаю так, что ты дышишь быстрей и глубже.

Запомни, как нужно взгляд мой в толпе искать,

как нужно хотеть меня дико, но безоружно.

Февраль разрывает овациями слова:

кто в сердце – тот выживет, тот зазвучит иначе.

Я – та, которую хочетсяцеловать.

И бог мой – любовь.

Будь же силой её отдачи.

Тишина, которую бережно ворожу, собираю пыльцой на пальцы, держу внутри, превращается в одночасье в дорожный шум, городской неуемный ритм.

Город ярко горит – осень ест его до зари. Тишину мою кто-то опять превращает в звон. Ровно за полночь город часто похож на крик – шум и ярость его обступают со всех сторон.

Тишину мою кто-то опять превращает в стук: сердца, старых дверей, механизма часов, шагов. Ровно к полночи я создаю себе немоту, ровно за полночь в ней обязательно есть другой.

Я так долго сижу и усидчиво ворожу, потому что умею молчанием врачевать. Мир шумит: звук машин, в заоконье – упрямый жук, непростые слова и простые совсем слова.

Открывая портал в настоящее, как сундук,

разбирая уже устаревшее барахло,

через тернии я нахожу себя, как звезду,

обретаю себя, чтобы снова гореть светло.

Шорох писем бумажных, цепочки и серебро,

рой оживших мгновений, десятки сменённых лун —

в сундуке моем много добра, но мое добро,

пережитое мной, превратится теперь в золу.

Разбирая сундук, мне пора опустеть на треть,

чтоб наполниться новым, когда я пройду портал.

Превращенный в золу знает, как же светло гореть.

Возвращенный себе знает, в чем его высота.

Марфинька,

это чертовски несправедливо:

вот я тебе навстречу сорвался ливнем.

Лил, целовал, ласкал тебя и лелеял —

тикало тихо время, меня жалея.

Как я молчал тебе, лаял тебе печалью —

кто меня, глупого, так тобой припечатал?

Кто меня ласково плёл по твоим коленям,

чтобы в пути в паутину попался пленник?

Любишь ли ты меня? Именем правду выменял —

стал черепком, очерствелым отбитком глиняным.

Это ли ты,

эта ли ты,

не эта ли?

Из паутины тянусь к тебе за ответами.

Марфинька, несправедливо.

Чертовски.

Каторжно.

Вырваться из телесного на бумажное.

Стать тебе скрежетом, режущей слух фонетикой,

фонетикой стать тебе, режущей слух, и скрежетом.

Вырваться из телесного на бумажное.

Это несправедливо.

Чертовски.

Каторжно.

Марфинька…

Целебное чувство безбрежности и тоски —

кто носит на сердце многих, тот знает это.

К воде приникают ветер и моряки, сколько бы футов ни выдержал этот киль, все равно маяки его встретят где-то.

Как я люблю через север идти на юг, пьяной моряцкой нежностью борт качая. Как я люблю, когда горечь моя крепчает, сводит моих с ума или жмет в плечах им, когда их сердца обо мне уже не поют.

Север всегда принимает холодный вид: давай, преступи, осади меня, словно крепость. Теплые встречи – такая большая редкость, но в каждой так много желания и любви.

Как я умею раскинуться и пылать, как мне мелки любые преграды чьи-то, светлой, нагой, неминуемой и открытой, сердца раскаляющей медленно добела.

Целебное чувство светло выносить печаль, льдом разбавляя истории, что покрепче. Память лечить одиночеством, время – вечным, свободу – умением честно по ним скучать.

Упорство мое зажигало в них маяки, упорство их не сдавалось и ожидало.

Север и юг любви. Обоюдность. Дао.

Целебное чувство безбрежности и тоски.

Ловя руками скорбь,

распахивая, как небо,

голубые свои глаза, голубую свою рубашку,

она похожа на птицу, и в сердце ее горел бы

любой, кто хотел гореть, любой, кому было страшно.

И скорбь ей дана легко —

всего лишь на лбу две складки.

Распахивая рубашку, распахивая ресницы,

она остается светом. И в пепельной тонкой прядке

уложено много жизней, способных в ней поместиться.

И кровь её – молоко,

дорога под облаками.

Распахивая рубашку, распахивая рубашку,

она похожа на птицу, и между ее руками

зияет сплошное небо, в котором светло разбиться.