Лина Сальникова - Тёмное время шуток

февраль пять лет спустя – скрипучи половицы,
расстегнуто окно – февраль пять лет спустя
такой же, как и тот, не переставший сниться;
морозные слова у кадыка хрустят,
а под ногами – снег. въедаются подошвы
в подтаявшую стынь, в растопленную муть.
со мной всегда есть я, какого вспомнить тошно,
и я, каким себе я нравлюсь самому.
давай на пятый круг, раз все опять сначала?
конец споем в конце. куда нам, брат, спешить.
я помню: в первый раз мелодия звучала,
такая, как сейчас. я, февралями сшит,
небрежно, на авось, как скрученные нити,
держу внутри себя несбывшихся людей.
зачем-то для себя пытаясь объяснить им
мучительную связь тогдашнего и здесь.
февраль пять лет спустя от года независим:
все так же не смешон февраль пять лет спустя.

в конце нас, может быть, помянут в бенефисе
в честь жизни, а потом, написанных, простят.

во мне просыпался холодный убийца лилий,
срезающий стебли им, хрупким, – до сока, с хрустом.
зачем вы пришли, не решившие «или-или»,

зачем вы себя отдаете моим искусствам?
картонные и несчастные: «оживи нас».
предмет волшебства, волхования и алхимий.
я молча срезаю стебли наполовину,
и каждый цветок получает в подарок имя.
всё просто в любом колдовстве: не проси – не зная.
убийца и мастер не помнят от просьб отказа.

под солнечным светом улыбка ножа – стальная.

и каждое имя молчит над хрустальной вазой.

Постирали платок – он осенних набрался слёз.
Расстелили постель – никому в ней опять не спится.

У соседских людей чертенёнок на год подрос.
У глубинных зверей морды сделались словно лица.
Я стираю белье у промзоны, где пережжен
яркой ржавчиной дней бельевой опустевший провод.
Ожидание сталкера – осень любой из жён.
Прелесть осени – быть неминуемой и суровой.
А внутри у меня – эта комната под замок.
Тишина из нее смотрит, взгляд неподвижно вперив.

Я хотел испугаться, что выстрелят, но не смог.
Всё равно я останусь зверем под этой дверью.

Пляши, пляши, мой печальный шут.
Корми толпу и смеши людей.
На мостовой голоса и шум,
и время бьется – сейчас и здесь.
Терпи побои, ты к ним привык —
что сделать челяди площадной,
когда ты видишь такую высь,
что не сравнится с их мрачным
дном?
В тебе, насмешливом, хлещет жизнь —
словами, горлом. Ты гол и нищ.
Держи ладони мои, держи, —
через касание льются дни,
одни и те же – с тобой, другим,
совсем другие – с тобой одним.

И смолкнут на мостовой шаги.
И голосов оборвется нить.

Но мне – с тобой, а совсем не к ним.

чего только ни привидится бога ради
как встретишь все это в реальности на беду…
здравствуйте мама я в собственном гордом аде
или чужом гладко вылизанном аду.
завтра целехонек снова туда пойду.

смотришь на мир выплывающий лебедями —
думаешь сам выйти в белом таком пальте.
но лебеди к ночи становятся леблядями
на гадкой и не отражающей пустоте.
а впрочем я мама всё это хотел вертеть.

Вот и спать ложись, все закончено, баю-бай,
не придут ни волчок, ни гоблин и ни бабай.
это сказка про тех, кто живет у тебя в груди.
если тяжко в груди, говори себе: я один.

Был сим-сим, а теперь двоих ты закрыл в ларец.
больше нет ни царевичей, ни колдовских царевн.
только мысли твои, словно цепь на дубу, звенят.
и огниво надежное не разожжет огня.

оловянный солдатик, оставь одинокий пост.
не борись ни с каким из сюжетов до этих пор.
потому что вся жизнь – и сама по себе борьба.
не пиши о ней сказок, не жди их. и баю-бай.

Третий год мы играем в избранных,
первый год мы играем в понятых.

Ничего не сулит реальности,
если жить по законам матрицы.
Если вычеркнуть привкус памяти,
чувство времени, эхо комнаты,
то совсем непонятно главное:
что же общего в нас останется.
Представляясь тебе как Тринити,
преставляясь в сюжетной линии,
я не помню о муках совести
и о чем ты тогда просил меня.
Не пытайся по смутным признакам угадать,
что ещё болит во мне.

Если хочешь сюжета – выбери:
либо красная, либо синяя.

тилль улыбается, к ночи припав виском.
знает, что горячей говорить в плечо.
к осени время движется кувырком,
наоборот течет.

у тилля под бабочкой нервничает кадык —
узел тугой все слова ему пережал.
нежность – лишь выдох, немой уходящий дым:
тилль не находит ей нужного падежа.

ночь отстраняется, губ кривизну не скрыв.
с жалостью смотрит, как будто он импотент.
будто не тени двух его мощных крыл,
а боль залегла вдоль стен.

тилль не смеется дольше, чем был готов.
не раздробится от смеха у горла ком.
он стареет, морщинеет, словно дощатый стол:
бандероль неоткрытая, ящичек с пустотой,
обессилевший скрип и безжизненно блеклый тон…

…только бабочка все еще бьется под башмаком.

Возьми же циркуль, начерти окружность.
Всели в неё свой диковатый цирк.
Как часто те, кто застывал снаружи,
по внутреннему были не спецы.
Живи по центру созданной арены.
Стирай остатки грима, пыль сукна.
Как часто там, снаружи, перемена
бывает нам с арены не видна.
Вся жизнь – преодоление различий.
Люби момент, где векторы сошлись.

Ведь там, в конце – нас, бледных и тряпичных,
засыплет тот же самый нафталин.

Забываешь, кто ты такой, кем ты был таков,
за каким тебе звук глухой или честный вой.

Ходишь куклой безликой, болванчиком, дураком.
Замираешь от страха: заметят, что ты живой.
Говорящему выйдет самый последний срок.
На молчание слишком высокий теперь тариф.
Погружаешься в мысли, как пальцы – в песок сырой,
и опять в тебе стынет зажатый руками крик.