Лина Сальникова - Тёмное время шуток

Завтра, завтра ты будешь смелым. Дождись утра.
Привыкай, как сквозь пальцы уходят в песок года.
Завтра, завтра… ты просто болванчик, немой дурак.

И молчание не кончается никогда.

Он говорит: «Третьи сутки болит ребро —
вот не иначе, как быть тебе нынче Евой».
В символике этой меж ребер, как между строк,
мне бы запомнить, что ад – то, что ноет слева.
Мне бы извлечь себя бережно, целиком,
и выдохнуть, если он сделает этот выдох.

…а я с этой райской невыветренной тоской
по дьявольским искушениям индивидов…

Учись и держать лицо, и держать удар,
девочка с сердцем, распахнутым для чудес.
Alone in the dark, нет разницы в городах —
куда бы ни шла ты, тьма достает везде.
Чем чище любовь – тем взгляд у неё больней,
тем слово отточенней, чтоб задевать нутро.
Alone in the dark, кроме тьмы ничего и нет.
Готовь своё сердце под острое серебро.
Пора привыкать, что у света есть кривизна,
и тянутся тени по людям и городам.
Чудес не бывает. Бери свой большой фонарь.
Иди.

Alone in the dark.
In the dark.
The dark.

Дали голову, и к ней прилагалось блюдо –
чтоб однажды кровь согревающая вскипела.
Иногда любовь доходит до самосуда
и почти что привычного «больше не ваше дело».

Тело пело, когда от смерти хотелось танца.
Тело стыло, когда любовь заходила с тыла.
Ни один из живущих не считывал интонаций.
Ни одним из живых мелодия не забылась.

За секунду до поцелуя ты ищешь выход,
За секунду до поцелуя я каменею.
Ничего, что в моей голове теперь слишком тихо.
Ты ведь долго выпрашивал это, мой Саломея.

В городе с тенью кленов или платанов осень едва ощутима,
всегда спонтанна. Птицы на проводах – узелки на память,
идёшь и считаешь, что при себе оставить. В улицах с вечно
певучим эстрадным тембром сложно забыться, легко не
сбиваться с темпа плиток, шагов, трамвайных путей по кру-
гу. Хочешь сбежать от себя – поверни за угол. Юг обнимает
за плечи – сентябрь жаркий. Нет ни навеса, ни тени, ни
дня, ни арки, где можно стоять, если время бежит не с теми.
Хочешь – молчи, пока вечер не опустеет. В городе света
и тени, фонарных льдинок всегда различаешь, кому ты
необходима.

Но осень плетёт паутину в оконной раме.

И ты просыпаешься
в зимнем
чужом
и странном.

Вот заходишь порою один в чудесатый лес —
дровосек дровосеком, а в дебри себя полез.
И, уверенный, рубишь стволы: «Хороша доска», —
не дрожит рука.

Расползаются змеи, напуганы, из коряг,
птицы мечутся, у лисицы глаза горят —
всё орет в тебя, узурпатора-дурака —
не дрожит рука.

Натаскавшийся вдоволь щепок сухих и дров,
ты, пустой, развороченный, руки растерший в кровь,
предвкушаешь: «Построю из этого дом – и ка-а-ак…»
…но дрожит рука.

Никакой нет прелести в том, что привык один.
Аладдин, паладин, ты боишься терять людей.

И поэтому внутренний цензор всегда следит за моментом,
когда указать им: «Ваш дом не здесь». Откреститься до
Крестного хода, сказать им «чур, я от вас защитил эту кре-
пость внутри груди. Чтобы вас не любить – о любви своей я
молчу». И смотреть, кто из них не торопится уходить. В нож-
нах нет нужных слов для них, воин и Аладдин. Цензор души
искал, а находит лишь груды тел.

Ты их сам убивал. Ты и правда теперь один.
Будь по-твоему. Ты ведь этого так хотел.

Это лето приносит бури, дурные сны, половодье и многолю-
дье конца весны, боль своих, поражения дальних или чужих,
хаотичные тиканья или больной режим, что мейнстримом
повреждены.

У меня есть возможность беречь их и выключать, быть поко-
ем, сестрой, оберегом в ближайший час. Их историей, эхом и
смехом, теплом и сном. Говорить об одном и молчать с ними
об одном. Звать врача или палача.

Утешать их: «Однажды ты станешь совсем иным», не давать
им советов, подсказывать им коны, отпускать их гулять конем
и ходить с коня. Только все это можно делать и без меня.

Небо тянет под одеяло остаток дня.

Тишины.

И клубилась чаща – зеленый дым,
ни один не выбрался молодым.
Вот таким, как был, собирался в путь,
похвалялся «пройду ее как-нибудь!»
Ни один не вынес ее внутри —
там укол сосновый, совиный крик,
скрип ветвей в холодном ее ветру.
Эту чащу и пламенем не сотрут.

Я иду, держа ее на весу:
никого не вспомню и не спасу.
Потому что никто не просил спасать.
Ветром вспороты кроны – и небеса
льются черною кровью, совсем густой,
пахнет чьим-то смолистым, глухим «постой!»,
но нельзя оборачиваться, нельзя —
сгинут все, кто однажды был чащей взят.
А в руках у меня – не огни, но свет.
А в глазах у меня: посмотреть наверх
и увидеть, как звездная каплет кровь
из разреза тяжелых шуршащих крон.

Говори не со мной – я к словам привык
так, что мой обездвижен давно язык,
так, что горло сипит, словно шепот чащ —
вот как долго я имя твое молчал.
На две стороны кроны – все мгла и мгла,
словно черно-зеленые два крыла,
словно птица косматая – не взлететь —
зацепила, ложась, ветровую сеть.
Говори не со мной – я листва и мох,
я хотел обернуться, но я не смог.

И ни глаз твоих света, ни света звезд…
Только с чащей друг в друге мы – в полный рост.

Ни черта это не стихи. Это нас с тобой разбивают часы,
заглушает ночной прибой. Разделяют людские помехи и
рассинхрон так, что каждый другого слышит наоборот. Это