Алексей Левшин - По ту сторону снега

Но плачет девчонка, ах, плачет девчонка.
Душа к ней прижаться готова котенком,
К румянцу, который от горя стал слаще.
Нет, что-то случилось в четверг тот пропащий,
Когда я писать супротив колокольни
Усе лс я – и стало мне сладко и больно
С того, что никто за меня не рассказчик.
Тогда меня колокол вывел из чащи
Звучащей – и выдал конец! А теперь… край страницы,
За коим уже ничего не случится,
Где путь уже нежно блестит леденящий.

Прощайте! С рассказом расстанется мастер.
Останетесь вы, мой мудреный читатель!
За подлинность слова, бессменный ручатель!
За жизни ошибки последний предстатель,
С сего завещанья с лихвой получатель.
Владейте, читатель!

Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.
Ты музыку сознанья превозмог.
Тебе чертовски было интересно.
Но выпит свет и вычерпан урок.

Вон выскочки, мохнатые от оспы,
От кислых запахов в консисторских углах,
Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,
И в них копаются, как в нечистотах детвора.

Засим и руки, не привыкшие к объятью,
Не доучившиеся ввысь взлетать,
Пора подальше спрятать и прижаться
Башкою к притолке, чтоб вслух не умолять.

Уже уходите? …Она всегда уходит,
Она спешит, балует второпях.
И он устал выклянчивать свой полдник,
Как вечный школьник в драке сплывшую тетрадь.

Она всегда уходит, но, выходит,
Что лучше жить, давая кругаля, —
Жить ожиданьем, что она приходит,
Едва уйдя. Жить так же вот, кружа.

Кружились куры в полдень в воскресенье.
И брадобрей кружил над жирной бородой,
И вся Италия кружилась в отдаленьи,
Которое душа зовет душой.

Один кулак по двери бил нещадно.
Другой, разжавшись в пятерню, его тащил
За локоть в консисторский зал прохладный.
Чего ты трехаешь? Ведь ты же отпустил

Ее, со всеми курами, дворами,
Собором кафедральным, фонарем
И макаронами, что, кстати, между нами
Мы до сих пор на вилку крутим, в честь нее…

Ее, ее с округлыми снегами
И с жаркими сугробами плеча.
С вот здесь внезапно закругленными ногами,
И с круглым небом в чаше круглого зрачка.

С водоворотом, хороводом, караваем,
С круговоротом, круговертью и еще
С ее рассеянными седоками,
По кругу мчащими – за ней и от нее.

От круглых дураков, от невозможных кружев,
Кружений вкруг да около, круглистых берегов
Всех круглых дней, недель, часов – всех кружек,
Всех круглых дат, округлых облаков.

Земля не вертится. Не круг она гончарный
Тебе! «Не вертится. А все-таки она…»
Он встал с колен. Неведомое счастье,
С горчащим привкусом в себя ее вгонять.

И возвращаясь к облаку испуга,
И вынимая голову из сна,
Он внятно вымолвил, опять припрятав руки:
«Нет, вы не знаете, а все-таки она…»

Да что она? И жареных барашков
Нещадный дух вдыхала вся страна.
И, подписавшись здесь в углу, бумаге бесшабашно
Он прошептал: «А все-таки она…»

Да что она! Уже никто не слышит.
Всем начихать, что все-таки она…
Она одна. Моей любвью дышит!

И мне в ответ все вертится она.

Ты помнишь, осень, век кровавый?
В него нельзя не завернуть.
Так движутся в лицо облаве
И ждут незримой пули в грудь!

– Зачем тебе нужна дорога,
Твоя кровавая земля?
– Мне хочется быть ближе к Богу.
Хоть дальше он теперь, чем я…

– А горечь этой правды жилистой,
Ее зеленая бадья,
В которой ты сумеешь вынести
Немного, коль спасешь себя?

И вот из Эрзерума прямо
На чернореченскую даль —
Залп, коего не доставало —
Залп совести и нежного стыда.

Забудь – по швам сосновый воздух
Искромсан.
– Губы взять по швам!
От лязга лобного допроса —
Очнись, пространство. Дай привал.

Вы вспомните Вторую Речку,
Сообщницы-тайги оскал.
Но в этом сне бесчеловечном
Я лучшей доли не искал.

И в белизне твоей бессрочной
Лишь я один повинен был.
…Кто говорил со мной воочью
И с кем я не договорил?..

А свист горошины свинцовой,
А вывих разнокрылых рук
В последний раз леса и вдовы
Как черный полдень – помянут.

Ну что, беспризорник Петрарка?
Спросонья еще полгреха.
Сыра от признаний тетрадка.
Суха от рассвета рука.

Зима полушубком и чаркой
Лечила в пути жениха.
Случайно он с ней повстречался.
Припадок случился стиха.

О, Господи, значит, мы выжили!
О, небо, откуда ты выплыло?
В снегу вся Россия моя.

Вон церковь, а в церкви невеста.
Под руки берут – как чудесно!
Жених-то, выходит, что я.

На все есть душевная лепта.
Не ходит любовь налегке.
И что-то бессонница лепит,
Нащупавши в черновике.

Такую, такую же точно,
В оборках забот и потуг,
В сугробах затихших пророчеств,
Деревню вслепую и вслух.

На праздник. Ровесница, Муза!
Моя деревенька в ночи!
Во что превращаются узы?
В разводы, в вокзал, в недосып?

Однажды и мы соберемся.
И будет зима на дворе.
И только пространство вернется
Любить, договаривать, петь.

Соловьиной печали ясна причина.
Но застыла твердь возле самых дверей.
Не узнаешь правду о самых сирых
На земле населенной всей.

Большеглазое сердце родное, вещее
С розоватою трещиной не сладит никак.
Если бы знать, куда ведет эта трещина…

Замыты лица перегноем сумерек,
Тех винных, ласковых, тех в чем-то виноватых.
Не сведущих, чьи родственники умерли
За Охтинского моста шубой ватною.

Друзья мои! Мы слишком быстро выросли
Из дач оладьевых, из вязаных кольчуг.
Из вас из всех один лишь я чернилами
Все время балуюсь, поблажки не ищу.

Не знали мы, как пачкаются прозвища,
Как одуванчик выжелтив лицо.
Из вас из всех лишь я пустился в розыски
Моей страны. Со всех ее концов!

Я не имею права. Отнято внезапно
Иль от рождения, но я уже не враль!
Прошел февраль в чернильных теплых пятнах.
И сердце выбежало: Нет знакомых. Жаль!