Эли Сигельман - Шипы диковинных цветов. Стихи

И сердце то, что было больше,
сказало сердцу что поменьше:
…давай-ка биться в унисон
и остановимся тогда,
когда нам станет скучно вместе.

Две пары грустных глаз
друг в друга погрузились.
И омуты наполнились живой водой.
И ангелы зачали ангелочка.
Страдания кончились,
отчаянье отступило.

И чёрный лес расцвёл
в своём застенчивом смятенье.
И в склеп пришло благоуханье мяты
и кореньев.
В зеленом бархате болота
кувшинки нежились в постели.
Развилка трёх дорог в поляну превратилась.
Над ней кружились светлячки…

И Чёрный Принц в рассвет пропал,
оставив без присмотра и мотива
тех кто любовью торговал
на стихире порочного трактира.

Прелесть тех моментов —
это тени твоего смеха.
И твоего смеха тени —
это мои мысли без слов.

В пустой комнате тролль
меняет фотографии на стене
и то, что я загадал для тебя,
когда падала наша звезда,
и мои письма к тебе на песке.

Утонув в объятиях океана
с весом прошедших лет на плечах,
пытаясь разобраться
в бывших спорах и ссорах,
я вспоминаю мои обманы.

Утром после лжи, тихо: «прости…»,
мелочность предательств и мести.
И поцелуи превращающие губы в лёд.
И я помню твои улыбки… за годом год…

Только ты могла улыбаться
первой скрипкой оркестра,
глубиной звучания хора,
и аккордами веера нот.

Но в один краткий миг
ты ушла, и оркестр затих.
Хор умолк и остался лишь крик
моих мыслей без слов.

Что же делать? Как быть?

Все решения смыло дождем
и мои надежды ручьем.
И синим огнем
в лихорадочной пляске костров
мечутся мысли без слов
тенью твоего смеха и снов.

Печальной лилии фрагменты.
И абажуры над столом.
И как шлагбаум гильотины.
Расстрелов ужас за углом.

И полосатые тельняшки…
И жизни щепками горят…
И лай солдатской трехлинейки… 3 3 винтовка времён Первой Мировой войны.
и Африка, и Нил, и Чад. 4 4 Гумилёв обожал Африку…

Обманут. Глупость поколений.
И труп России – страшный гость.
И красный бант как подтверждение.
Отчаянье – в сердце старый гвоздь.
А перед этим были игры.
Лукавый флирт и чудеса.
И звезды падали собачьи
О нет, то – псиные глаза.

Писали сладкие поэмы.
С броневиков толкали речь.
И быдло, пьяное значением,
решало быть им иль не быть.

И вдовы бывшие поэтов
ломали руки в тех стихах.
Холодной ночью в карантине,
свечой в разлуке – липкий страх.

Далёкий миг блестящей чуши,
напоминанием волхва,
и почему же всем так нужен
обман рифмованный глупца?

Отвела нет и быть не может.
Осколком жизни и судьбы —
мой Век Серебряный, он тоже,
как миф придуманной мечты.

«Белеет парус одинокий»
на блюдце синем с алычой,
вареньем губ и тайной робкой
в постели жаркой маетой.
И лик мадонны над подушкой,
и рядом милое лицо…
И выпив счастье полной кружкой,
не приготовил он кольцо…

А где-то жёлтые тюльпаны
и там же горький шоколад.
В пустыне бог подарит манну
и животворный дождь и град.
Плывёт зелёная ротонда.
И вдалеке – подножья гор.
И расцветают эдельвейсы,
селян приятен разговор.

И в полдень рядом у колодца
там трубадуры королей.
А во Флоренции Дуомо 5 5 Собор Санта-Мария-дель-Фьоре, Дуомо, Флоренция. Архитектор: Брунеллески.
и мириады голубей.

И очутившись в странном месте,
где нет ни времени, ни снов,
на коммунальной кухне тесно,
и посреди кухонный стол.

Амуры… множество рогов…
Опричники казнят стрельцов…
Там среди грязных казанов
сидит голодный Казанова.

Уже погас в партере свет.
Утих смущённый кашель на балконе.
И вдруг оркестра звук воскрес.
И вместе с ним волшебное сияние.

Оно казалось всеобъемлющим, как Бог,
в молитве обретенного восторга.
И был вселенной обозначен срок.
И обвенчалась музыка с молчанием.

Молчать всегда сложнее чем писать.
В поклоне пальмы – память урагана.
Держать тебя за руку и дрожать
от мысли что рука мне лжёт и лгала.

И в чёрном бархате чужих небес,
украшенных чужой улыбкой,
где сахарные кубики чудес,
и плавает из сказки золотая рыбка,

повиснет мой застенчивый вопрос…

И где же ты, прелестное создание,
умытое прохладой летних слёз,
и откровением сладчайших поз,
и горького, как яд прощания?

Сирот приют и нищего ночлег
в краю замёрзших лебедей.
В оранжерее под стеклом
сто разноцветных орхидей.
и плавно солнце за окном
плывёт в объятия заката.

Ещё на улице светло,
но скоро сумерки наступят.
В кафе кофейный аромат,
горячий шоколад, и сливки, и эклеры,
а рядом Ниагарский водопад
и пар над ним как сновидение.

И снова светят фонари.
В саду сугробы, тишь и тени,
обледеневшие стволы
и миг потерянных мгновений.
Мой вернисаж, моя мечта.
Мой позабывший утро вечер.
И моей старости тоска,
и заменить её ведь нечем.

И день за ночью, ночь за днём…
И новости за новостями.
И жизнь к стене прибила молотком
мои полотна ржавыми гвоздями.

Особый привкус в запахе музея.
И у портретов вытянуты лица.
В Уффици на стене развешаны капризы
давным-давно забытых флорентийских дам.

В тарелке Pasta Fagioli,
крестьянский из фасоли суп.
Кусает память настоящее до боли
и улыбается улыбкой твоих губ.
Суп очень вкусный и дешевый,
но слишком много соли и лапши…

Тяжелый камень над парижской Сеной.
В Санкт Петербурге хмурь и тучи над Невой.
И где-то там, в зелёной мути Иордана,
сардины в молоке – паломник и святой.

Натертые в пустыне твёрдые мозоли.
И Мессия въезжает в город на осле.
Была и есть традиция такая.
Толпа зевак и Храм вдали на Храмовой горе.

В районом центре осень – грязи по колено.
Три улицы и речка, и во сне
тот свадебных и похоронных дел оркестр
маячит силуэтом в синеве.
И не понятно кто женился и кто умер…