Елена Крюкова - Сотворение мира

Какие там свежие!.. — Галочьи лапы
Морщин, недоступных глазам,
И — вниз по годам, по соленому трапу,
Не ведая, что ахнет там…

Подобно то было небесному свету.
Тугое мужское лицо
Катилось в меня искрометной планетой,
Огнями сжималось кольцо.

А то, что златое колечко блестело
Меж черных мозолей и вен… —
Вот тело мужское.
Вот женское тело.
И жизнь- за секунду — взамен.

И как мы над жирной лазурной селедкой,
Над звоном стакана в пиру
Друг к другу рванулись!
Эх, век наш короткий!
Эх, вечное наше: «Умру!..»

Но ясная песня цвела и кричала
И в щеки нам била, как снег:
«Любите друг друга, начните сначала
Бровей ваших нежность… и век…»

И под общежитскую злую гитару
Мы друг через друга текли —
И маслом кухонным,
и детским пожаром,
И кровью небес и Земли,

И шепотом писем, похожих на воздух,
Что — из кислородных резин, —
И слезы всходили, как кратные звезды,
Над нитями наших седин!..

Улыбкой, дыханьем смыкались, впивались,
Сливая затылки, ступни…
Мы только глядели. Мы не целовались.
Мы были в застолье одни.

И замер гогочущий пир Валтасара.
И буквы вкруг лампы зажглись
Табачные, дымные…
Я прочитала.
И солью глаза налились.

Ты тоже те буквы прочел… Содрогнулся…
Но все! Пропитались насквозь
Друг другом! Дотла!.. И ты мне улыбнулся,
И остро коснулся волос…

А кто-то селедку норвежскую резал!
А кто-то стаканы вздымал!
И, пьяный, безумный, больной и тверезый,
Всей песней — всю жизнь
обнимал.

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах рук!..

И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает — мужики-медведи пьют тягучий дым…

А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь — в другой руке.

И в завитсках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых — в сирый мой закут.

От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.

Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой — глазами зырк да зырк — вдоль связанных корзин.

Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю.
Под ватниками я сердца их детские — люблю.

Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..
— Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..

Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..

Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,

С листов, изъеденных жучком, — засохли кровь и воск!.. —
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд…

Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела бирюза!

И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!..

— Хиба то Библия, чи шо?.. — кивнул другой, утер
Ладонью рот — и стал глядеть на снеговой костер.

Сучили ветки. Города мыл грязные — буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,

За то, что мы едим и пьем и любим — только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.

Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты — медленные льдины.
Орган стоит. Он — первобытный храм,
Где камень, медь и дерево — едины.
Прочь туфли. Как в пустыне — босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу. Слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте — ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого — не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны —
О том лишь, как живут и умирают.

Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца —
Сыграть любовь. И старая, как мир —
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть,
не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!

А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, —
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками — плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил — всем зевом, языком
И криком — человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья — резко рот распялен —
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Влт тяжкий стон глухого старика —
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка —
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И — голос твой. Вот он — над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками — лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я — себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней — пальцев перемолотые зерна…

Но больше всех играю я тебя.
Я — без чулок. И на ногах — ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью —
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья.
Сын у меня! Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!