Борис Штейн - Рюкзак, наполненный стихами

А воробей восторженный сделал двойное сальто.
А чиж – ну кто бы подумал! – спел арию соловья.
А сам-то я растерялся. Я растерялся сам-то.
Ни петь и ни кувыркаться совсем не умею я.

Очень красивая женщина ко мне протянула руки
Под удивленными взглядами
домашних зверей и птиц.
И мне захотелось сразу сплясать, на колени рухнуть,
Спеть каватину Фигаро и десять снести яиц.

На тротуаре возле бани
Играл баран на барабане,
Играл баран на барабане,
Висевшем на боку.

На старой вывеске «АПТЕКА»
Сидел маэстро Кукарека,
Сидел маэстро Кукарека
И пел «Кукареку!»

А воробей купался в луже,
К тому же прыгал неуклюже,
К тому же прыгал неуклюже,
Одолевая страх.

Когда легли большие тени,
Все увидали, что олени,
Что солнце круглое олени
Проносят на рогах.

Припев:

Ах, все устроено так мудро:
Проходит ночь, приходит утро.
И тихо радоваться утру
Поверьте, не грешно.

Приходит утренняя сказка,
А в сказке утренняя ласка.
Ах, эта утренняя сказка,
Все славно и смешно!!

Если б этот вечер
разливали на вынос,
Как вино молдавское
в специальном ларьке,
Я бы из Молдавии
ничего не вывез,
Только б вывез вечер
в корабельном анкерке.
У меня судьбина
путешествовать вечно.
Для меня плетется
паутина дорог.
И всегда с собою я
возил бы этот вечер,
Этот вечер, налитый
в пузатый анкерок.

За Полярным кругом
затоскую и робко,
Затворив каюту,
не увидели чтоб,
Анкерок я выкачу,
раскачаю пробку,
Бочечную пробку,
деревянный чоп.
Стихнет волн ворчание,
выйдут теплые звезды,

И запахнет
спелыми грушами.
А потом возникнет
и повиснет в воздухе
Улыбка,
беспомощная и грустная.

И исчезнет…

Я шел из овощного магазина.
Со мною рядом шла моя собака,
Неся в зубах капустный пирожок.

Не осудите маленькую хитрость.
Я был в то время очень одиноким,
И так специально обучил собаку,
Чтоб собирать нечаянные улыбки
Людей, идущих по своим делам.

Я нес большую желтую корзину.
Все думали, что я несу картошку,
А я в корзину собирал улыбки.
И было это дело, между прочим,
Ничем не хуже всех других занятий,
А может, даже лучше в десять раз.

Влюбленные (жаль, было их немного)
Спешили щедро доставать улыбки
Из радужных глубин своей души.

Их радовала умная собака,
И пирожок, и то, что он капустный,
А может быть, (хоть это под сомненьем),
А может быть, их радовал и я.

Моей собаке радовались дети,
И радовались бабушки-старушки,
А взрослые серьезные мужчины,
Особенно военные, но в штатском,
Справлялись деловито о породе
И может ли она таскать подранков
Из зарослей болотных камышей.

Я отвечал, что сам я не охотник,
Поэтому не знаю: может – может
И огорченно думал: разве мало,
Что мне в корзину сыплются улыбки?
Так почему, чтоб оценить собаку,
Я должен представлять себе картину,
Что с неба наземь падают подранки,
И мы их жадно ищем в камышах.

И все ж я не был вовсе одиноким:
Иллюзия какого-то общенья
Тихонько заполняла пустоту.

Собака съела пирожок с капустой.
А мне что делать со своей добычей?
Забытые на улицах улыбки,
Я рассовал тогда их по карманам
И так ношу, не знаю, для чего…

Какой мороз подкрадывался —
С ума сойти!
Уже не двадцать градусов,
А больше тридцати.

Стоял, как торт-мороженное,
Седой забор.
Все по квартирам: боже нас
От уличных забот!

А мне Бог дал Богданову —
Такой курьез:
Я целовал Богданову
В такой мороз!

А улицы подсиненные
Пусты, пусты…
«Ах, Боренька, пусти меня,
Пусти, пусти…»

В снегу портфель с учебниками
Зачах совсем.
«Ах, Боренька, зачем ты так,
Зачем, зачем…»

Заснеженными двориками
Я брел домой.
И слышалось: «Аж, Боренька,
Ах, глупый мой!»

Мороз давил на градусники,
И я ему назло
Шел нараспашку, радуясь,
Что мне тепло.

Я шел, и, как у пьяного,
Кружилась голова.
Ах, Любочка Богданова,
Богда —
нова!

Я сейчас, как отвязанный плотик,
Одинок, сам себе не нужен.
Океан вокруг или лужа —
Одному одинаково плохо.

Кинотеатр. Стою у витрины
И разглядываю картинки.
И как будто меня половина…
Или весь, но в одном ботинке.

Одинокий, и днем, и ночью
Я стесняюсь себя самого.
Человек – это, знаешь, очень,
Очень парное существо.

И закон человечьей плоти,
И звучанье душевных гамм
Гонят, гонят бесхозные плотики
К берегам…

Когда окончив дальние походы,
Я сразу стал невероятно штатским,
Мир был моим, доверчивым и шатким,
Весь в смене настроений и погоды.

И если небо ежилось простудно,
Я видел лица пасмурных прохожих,
Я чувствовал озноб всеобщей дрожи,
И было мне невесело и трудно.

Но иногда веселыми глазами
Сиял мне мир, как тысяча парадов
Солнц было столько, сколько женских взглядов,
И плюс одно – неглавное – над нами.

Сначала походили, посвистели,
Подушку покатали по постели,
Похлопали и дверью, и окном.