Сергей Романчуков - Новая папка. Поэзия кремниевого века

Пробую это небо – чувствую цвет и вкус,
Пальцы робко ласкают грузные низкие тучи,
На этой земле я давно одного лишь боюсь:
Что дождь не прольётся, а после не станет лучше.

Кружится коршун – низенько, у земли —
Громады наших домов простираются выше.
Помнишь, в стихах… «Короли привели корабли»
Помнишь старые книги? Никто не слышит.

В скорой грозе тяжело угадать излом,
Понять, что пружины на грани, путы ослабли…
Ярко сверкнуло вдали. Прокатился гром.
Вниз, как в атаку, ринулись первые капли.

Миг – и разверзлась ливнем седая высь.
Хочется верить, что в этом какой-то смысл…

Над рекой гора, над горой острога
Древянные стены сжимают плечи,
Хоть молись, хоть пей, далеко до Бога,
До царя же и пуще того далече.

Велика страна, а порядка нету,
И счастливых дней не видал народ…
Не тужи, казак, не считай монеты,
В кабаке забудься – и всё пройдёт.

Пробегут года над стеной острога —
Не задержишь шашкою быстрый бег —
Далеко до царя, только шаг – до Бога,
И потом воздастся за цельный век.

Над рекой гора, над горой острога,
Дровяные стены сжимают плечи,
Не тужи, казак, погоди немного —
Как ударят пушки, так будет легче.

Май. Репетиция. Траки целуют брусчатку,
Чиновники делают вид, что им не плевать
На последних доживших. Упорное время украдкой
Заметает следы. Постаревшая Родина-мать
Бесконечно вручает гранитному сыну винтовку.
Это память и символ ещё – или часть пейзажа?
Спрашивать вслух и стыдно, и как-то неловко,
А хранители верных ответов всегда на страже…
В многогласных эфирах мы Помним и мы скорбим,
Только робкий вопрос никак не оставит в покое:
В каком поколении гуси, спасавшие Рим,
Стали годиться только лишь на жаркое?

Учитель был невольно приземлён,
Лирично заземлён и обесточен:
История – есть список похорон
Великих. И она не помнит прочих.

Родился человек. Окончил жизнь.
И между этих дат он как-то правил,
Но вот Судьбы губительный каприз,
И… Здесь не существует, Постум, правил.

Две даты – и протяжная черта,
И схемы генеральных поражений.
Потомки и не вспомнят ничерта
Из царственных страданий и сомнений.

Прокрустовы стандарты как гробы,
И в них глядят, в печали и в тревоге,
Учителя – хранители Cудьбы,
Прошедшего бессильные пророки.

Боюсь, однажды в новые машины
Вселятся души чёрных воронков,
И зашуршат в ночи холодной шины
За анонимной подлостью звонков.

Увы, страна моя, любимая страна
Себя любить ни капли не умеет
И, пробудившись от дурного сна,
Ныряет в новый сон ещё страшнее.

И новый век летит с балкона вниз,
Мелькают искры дней, как этажи…
Ты знаешь, как шагнувший за карниз
Отчаянно и поздно любит – жить?

А что изменилось вокруг? Ничего?
Насколько «прогнулась система»?
Вот цех журналистов отбил своего
У цеха дубинки и шлема.

На них, гражданин, не надейся. Не верь.
Не будет ни шума, ни буч, ни пикетов,
Коль вдруг за тобою закроется дверь —
Тебя не касается это.

Надежда, увы, отравляет как яд,
Попомни поэтово слово.
Спасли своего. А чужие – сидят,
Которые не Голуновы.

Сколько нужно веков, изменений и вех,
Чтобы общий закон был единым для всех?

Кровь колотит в висках,
Сердце стучит в броню.
Самый нелепый страх —
Страх предавать огню.

Бумаг важны ли листы,
Раз каждый уже решил,
Что время смыкать щиты
И бить, не жалея сил?

В любой ненужной войне
Нет невиновных сторон,
Но полно игроков извне,
А преступны и чернь, и трон.

Поздно смотреть назад —
Время сжигать мосты,
Камни летят. Ты виноват.
Ты.

Он мог бы случиться онегиным или обломовым,
Да вот незадача – родился холопского звания
В дебрях страны, что сыпалась серым оловом.
Скучнейший герой – забитое, злое создание.

Где-то вдали прошитый свинцом насквозь
Чёрный пожар догорал на границах империи.
В провинции дети с палками шумно строились,
Играли в войну и учились считать потери.

Он вместе со всеми учился без жалоб и стонов
Улыбкой кривить лицо и играть до боли
В гулкой пустой квадратности спальных районов,
Ветхих подъездах и ржавой советской школе.

В детских обидах, в семье, стоявшей на матери,
Что денно и нощно пахала на двух работах,
Он мог бы податься в воры, пошёл в мечтатели.
Нося от детей побогаче клеймо нищеброда.

Играли, учились, жили, да так и выросли,
Что в сердце – то дело давнее, дело тёмное.
Он понял одно: от судьбы не дождаться милости,
Слова должны быть скупыми, запросы —
скромными.
Мой мальчик подрос, удачно занялся наукой,
И денег хватает – пора воплощать мечты,
Но в сердце из детства засела ехидная сука
И шепчет: «всё это для тех, не таких как ты!»

Открытою флягой в холодное небо – целься!
Бумага бессильна, бумагу целует огонь…
Их градусы в нашей шкале – двести тридцать.
Цельсий
Да голос из детства: «рукой огоньки не тронь!»

Больной постсоветовский Монтэг.
Садистски точен
Стервозно-восторженной боли
тупой удар.
Костры недозволенных книг освещают ночи,
Но спящим уже не мешает большой пожар.

Танцуй, революция сердца! Никто не страшен!
На страже Покоя и Счастья стоит огонь!
Никто не расскажет, как тесен и дурно раскрашен
Твой новый, блестящий, сияющий, глянцевый
«дом».

Сделай репост, кофе и вид,
Будто бы всё тут идёт как надо.
Тот, который за всеми следит,
Старше тебя и любого ада,
Тише воды и давно устал
Чашкой звенеть о блюдце.
Чувствуешь рядом с собою оскал
Ублюдочных революций?
Лучше – поспи. И не нужно маршей
Вниз по проспекту Кирова.
А рифму о блюдце и гордости вашей
Я где-то экспроприировал.
Молодых заводит красивый лозунг,
А вот я… Ну, что-то старею
И уже не жажду переть в морозы
На ограды штыков за идею.
«Свобода и равенство» – шо, опять?
Мы это уже видали,
«Тирана повергнуть и всё отнять
Напором и блеском стали!»
Ты веришь, я вижу отвагу твою,
Но политика – это грязь.
Романтики первыми гибнут в бою,
А к власти приходит мразь.