Женя Сорокапятка - Когда булочки ещё умели смеяться

Спасает Антохин речитатив для всех, но больше для меня: «Блядь, а я не знаю, верю ли я в Бога. Хуй его знает, есть он или нет, хотя люди верят. А чо делать-то?! Олигархи-гондоны, посмотри, всё вокруг захватили, посмотри, сколько они уже напи-здили, и всё им мало. Стрелять их надо, вешать, блядь, всех их надо. Жить, бляди, не дают!!! Я их так ненавижу, что иногда вот бутылку водки в одного захуяришь – и не берёт ни хуя. Я вот на стройке работаю. А для кого строим-то? Да для богатеев ёбан-ных, для пидарасов этих и строим. Да их в цемент надо! Всех! А хули их жалеть?! Зарплаты мне не хватает, ну на жрачку тока если, да на жену, блядь, остаётся. Квартиру вот уже не купишь. Чо делать-то остаётся? Как жить-то?! Я всё думаю, думаю, думаю, и так хуёво, бывает, делается, что пачку всю выкуришь, бутылку водки в одного заебенишь, и не берёт ни хуя».

Вторя Антохе, прокуренный Е.А. согласно басит: «Цементу на них на всех, блядь, жалко! В асфальт их, сволочей, надо закатывать».

И Сергей Иванович туда же. По-стариковски скрипуче кинулся перебивать-поддакивать: «А чо! Оно, и дороги тогда лучше будут! А то не проехать же: ни зимой, ни летом. Это ладно в городе…».

Моя голова трещит. И теперь уже не только от температуры. Пелена перед глазами двоит и троит моих собеседников. И тут вдруг понимаю. Со всей отчетливостью понимаю, какой-то вспышкой в мозгу, каким-то прозрением как после ослепительного блика, пожравшего всё вокруг, когда – миг, и в глазах остаётся только самый важный чёткий контур, прорисованный до деталей, понимаю: пора уже мне поставить себя, причем поставить немедленно, иначе сожрут меня «ветераны войны». Я решил «гасить» самого сильного, так в детстве научили старшие пацаны. Антоху прервал тихо, но решительно:

– Антоха, а ты ебанись…

– Как – ебанись? – остолбенел Антоха.

– Так. Ебанись! С самой верхотуры ебанись… Со строительных лесов. Придёшь на работу, и – ебанись. Просто – ебанись. В кровь. В мозги. В говно! Чтобы не отремонтировать уже, не вылечить, а только собрать и закопать. Ебанись, и всё в жизни закончится. И всё у тебя пройдёт.

Антоха посмотрел на меня пристально, натянуто хехекнул как после несмешного анекдота, потом взял свою «Балканку» и со словами – «Пойду травить астму» – вышел из палаты. Я прямо почувствовал, как невесомым шлейфом улетел за ним его только что низвергнутый авторитет главного в палате пиздобола, который парень нарабатывал не одну неделю.

Соврав: «Пойду-ка я на процедуры», – за Антохой выскользнул Е. А.

А мне всё херовее и херовее… Уже не отрываю головы от кроватной дужки. Железяка не холодит, так мною нагрелся металл. Полуобморочно выдавливаю из себя кашель-жалобу в никуда: «Хуёво-то как!». Но Иванович не хочет меня слышать. И откуда-то снизу, через рёбра кроватной спинки шепчет прямо в моё лицо: «Слышь, сосед! Дак ты скажи. Какие молитвы надо знать? Для здоровья чтобы, ну и для души». Разлепляю глаза, промаргиваю пелену, но отчётливо вижу не всего Иваныча, а лишь нижнюю часть его лица, точнее, только абсолютно беззубый рот, торчащий из подстаканника стариковского кулачка в лихих зековских наколках. Прямо в этот рот и выдавливаю из себя абсолютно не моё, но такое спасительное сейчас: «А на хуя это тебе, Иваныч?! Раньше о душе надо было думать. Зубы-то, поди, на зоне оставил? А щас поздно молитвы читать».

Сказал так, и сам поразился своей наглости. Словно кто-то сказал это за меня, кто-то сказал моими губами. И ведь хорошо сказал! Только жестоко. Очень жестоко. Я всё же не такой. Поэтому, чуть помедлив, быстро выстанываю примирительное в удивлённое беззубое лицо Иваныча: «Ну ты чо, сосед? Не видишь что ли? Ну хуёво же мне. Хуёвооо!».

И Иваныч как-то сразу сник. Отшатнулся вглубь кровати: «Да-да, да». Он помолчал с десяток секунд, и вдруг заученно-стройно негромко стал тараторить что-то про дыру-село Шатрово, про молодость и что «дураками были». Про залупистых дружков своих из прошлого, про былую романтику, про злую тогдашнюю моду… Он говорил, говорил, говорил, а потом совсем по-бабьи махнул обеими руками куда-то в сторону своего далёкого Шатрово. Махнул, и как будто в первый раз увидел свои лихие наколки. Иваныч посмотрел на них почти удивленно, и даже будто бы застеснялся их, а потом давай стирать шелестящими ладонями синие следы своей молодости: остервенело, но и как-то бережно, даже трогательно, любя их за памятное прошлое.

Тут с балканным перегаром в комнату влетел Антоха и – прямиком ко мне. В голове мелькнуло – убивать. А он: «Бляяядь! Я понял! Ты точняк в театральном учился! Предпринииимааатее-ель, бля… Напиздел? Напиздел же! Ты мне сразу какого-то актёра напомнил! Не помню какого… Слушай, а я тоже хочу. На актёра. В театральном учиться. У меня получится! Скажи, а где учатся? А то хули мне эта стройка?!».

…И всё же перекрестный допрос «ветеранов войны» не доконал меня. Спасло то, что по коридору, закатываясь во все двери «пульмы», пронеслось весёлое: «Ааабееед!». И сразу загремели кружки и ложки, и больничный народ вместе с «ветеранами» тренированно зашаркал в сторону столовой.

А за мной пришли с креслом-каталкой: «Садись – поедем. С такой пневмонией тебя переводят в реанимацию». На мои протесты: «Нет, давайте я сам пойду! Я смогу! Я дойду! Не надо мне каталки!», – сопровождение отрезало по-медсёстрински убедительно, и при этом как-то заботливо: «Не выёбывайся! Или ты щас на каталке едешь в реанимацию, или – кончайся здесь. Я сегодня в пульму больше не планировала». И у меня сразу всё разложилось по полочкам. Передав подлокотникам каталки всю дрожь трясущихся рук, я плюхнулся в кресло и подумал: «Действительно. И чего было выёбываться».

Потом какое-то время окружающий мир ещё существовал для меня: пока гремели двери лифта, пока мы ехали по длинным больничным коридорам, пока нам сочувственно уступали дорогу мятые больные и измотанные посетители… Но недолго существовал. Когда в реанимации я расстался со всем прожитым, и даже с трусами, дверь в мир для меня захлопнулась одновременно с уставшими глазами.

Из окна реанимационной палаты, увы, Красная площадь не видна. Вид из него скучный. Даже если сесть на кровати и сильно так вытянуть шею, взгляд выхватит лишь стандартную пятиэтажку напротив, кусок другого больничного корпуса наискосок и ещё – деревья. Немного деревьев, с десяток. Стандартный городской набор из клёнов, берёз и тополей.

Скукота! Но это если к деревьям подходить со знакомых позиций, мол, деревья и деревья, ну шумят-шелестят себе, ну и пусть. На самом же деле, из окна реанимации открывается совсем иная картина. Живые, увлекательные деревья! Они как спасение при полном больничном запрете на телевизор, книги и телефон, когда только и остаётся, что смотреть в белый потолок или вдруг ловить себя на мысли, что уже битый час пялишься на лампу дежурного освещения, и потом этот электрический «зайчик» у тебя в глазах ещё полдня сидит, сука, как бельмо.