Женя Сорокапятка - Когда булочки ещё умели смеяться

Вот только я что разгадывал оригинальный код Небесной Полусферы, как – вспышка, и меня – очумелого, напуганного и совершенно голого – уже катают по больничной кровати какие-то женщины. Но во всём этом действии (голый я, кровать и женщины) нет ни капли эротизма! Просто пришёл час освежить мою постель, выровнять, отгеометрить её до идеальной ровности. И поэтому меня катают, а я искрюсь своей доходяж-ной белоснежной наготой, и никому это не колет глаз.

В реанимации как-то быстро привыкаешь не заморачиваться на голожопости. Ни на своей, ни на чужой. Тут естество приобретает первозданный смысл, оно очищается от всяких ненужностей и гендерных предрассудков, потому что боль и жизнь в реанимации – первичны, а даже самые выдающиеся половые признаки – вторичны… Постижение этого смысла начинается в момент, когда тебя привозят и сразу забирают всю твою одежду, даже трусы забирают как последний оплот стыда. И уже позже, через сколько-то дней, когда ты, чуть окрепший, уже стоишь возле своей койки, крииивенько так стоишь, на манер кривляющейся Венеры, и страхуешь себя, держась за кроватную дужку, и ждёшь, когда две женщины от 18 до 45 поменяют твоё постельное белье как остатки больного и искомканного; и ты вдруг понимаешь, что стоишь совершенно голый, а тут и Вера Павловна, – руку протяни, и медсестра маячит в окне ординаторской, но ладони не тянутся прикрыть причинное место, как прикрывала его Венера. А не прикрываешь потому, что прикрываться тебе нечем, ведь твои руки судорожно вцепились в дужку кровати и худо так держат равновесие. Да и что же там прикрывать после стольких дней сумасшедшей температуры?

К голому телу в реанимации отношение особое. То есть никакое. Потому что здесь так положено – быть только голым. И хоть ты конферансье, хоть мент в чине – будь любезен лежи и не пыжься маскировать простынкой свою болезненную наготу. Пофигизм к «обнажёнке» тут приходит очень быстро. И ты скоро становишься солидарен со здешним уставом, разделяешь его, а это значит, ты уже постиг азы жизни в реанимационных стенах, уже взял для себя уроки выживания в них. А значит, живётся тебе тут, и выживается.

Это за реанимационными стенами всё не так. Попробуй-ка по-ссать на улице, когда в двух шагах от тебя – совершенно незнакомые тебе люди, и не всегда твоего пола! Я бы не смог. Я, скорее, свой мочевой пузырь разорвал бы в поисках какой-нибудь тёмной подворотни. В реанимации же тёмных подворотен не бывает. Зато есть строгие условия: без команды с постели не вставать, да и сил на это совсем нет. И есть спасительная «утка» да терпеливое разъяснение санитарки, как пользоваться ею, как не стыдиться «чего мать в штаны положила». И вдруг совсем не по инструкции: «Вы как захотите, так сразу и п и сайте, п и сайте в неё, пожалста, прошу!». И это в высшей степени человечное приглашение, напоминающее едва ли не приглашение к рождественскому гусю, типа: «Вы отведайте, отведайте, пожалуйста, прошу!», уже скоро срывает с тебя все шоры дореанимационной стыдливости, перечеркивает все накопленные годами интеллигентские условности и оберегает твой мочевой пузырь от разрыва. И тогда: эге-ге-гэй, и всё, и долой, и похуй, и заебааато, и волшебно, что это именно ты сейчас журчишь в «утку», а вот твой сосед с Пресногорьков-ки умирающе-нескончаемо сочится через зонд, а тебе пусть даже таким образом, но улыбается-таки жизнь. И поэтому ты охуенно счастлив, и даже, кажется, паришь, а в душе расцветают незабудки, и глаза увлажняются…

Это лишь первые день-два ты максимально оттягиваешь момент, чтобы отлить. Ты терпишь и силишься до последнего, до зелёных искорок в глазах, почти до полуобморока. И только когда, кажется, моча вот-вот уже побежит из тебя через каждую твою дырочку, ты побеждаешь стыд и хватаешься за «утку» и потом прячешь её как гранату на зоне досмотра, кутаешь её в простыне, чтобы она не бугрилась в твоих ногах и не выдавала намерений. Это в первые дни ты стараешься не шуметь в самый сладострастный момент и молишь небеса, чтобы в эту минуту в палату никто не зашёл. Это в первые дни, передавая потяжелевшую посудину, ты по-детски краснеешь перед санитаркой в ответ на её ободряющее: «Харашооо поработали!!!». Это в первые день-два… А потом ты просто берёшь этот спасительный сосуд и просто ссышь в него, потому что есть график сдачи мочи, или же – просто приспичило, потому что в отличие от соседей по палате, у тебя есть всё. Во-первых, есть силы ссать лёжа и сидя; во-вторых, появились навыки соблюдать инструкцию и ссать правильно, когда – ни капли в постель; в-третьих, выработался здоровый похуизм, и тебе уже по-хуй, и пусть хоть все пациенты всех отделений всех больниц в этот момент завалятся в твою палату, а ты так и будешь возлежать в вакханальной позе, и свой процесс не остановишь, а будешь только улыбаться иссохшими губами с кровавыми трещинами.

И вот в ответ на эту твою треснутую улыбку уже хохотнула са-нитарочка, игриво закинула в смехе свою юную головку, а в руках у неё кувшин с 500 миллилитрами твоей ночной урины да с 450 миллилитрами от сахарницы Веры Павловны, и воняет от кувшина далеко не розами, это даже издалека чувствуется, но совсем детская, девчоночья рука уверенно держит полуведёрный сосуд, и ведь не расплещет ни капельки. Ты уже улыбаешься в ответ на её смешки-хохотки, и тогда девка заходится в честном притворном смехе. А тебе хочется слушать её смех, а ей – разливаться своим смехом, потому что только уставшие от своей боли и уставшие от таких уставших как ты могут быть столь нужными друг другу. Просто так нужны, мимолётно, для пустяка… Она смеётся уже как-то по инерции, а ты силишься растянуть этот момент до вечности. И Вера Павловна тоже силится. Ведь очень нужно нам с Верой Павловной, а вот пресногорьковскому деду не нужно, да он и не в счёт, ему ещё ехать и ехать, а нам – нужно, чтобы подольше не уходила санитарочка со своим притворным смехом и с крепкими, но детскими ручками. А о том, что также притворно весело она смеялась ещё совсем недавно на автостанции у себя в Усть-Пиздюйском, ожидая раздолбанный автобус в неизвестную взрослую городскую жизнь, я подумаю как-нибудь в другой раз.

А вот «ходить», ну, посрать значит, в реанимации, и чтобы нагло-свободно, я так и не научился… Честно признаюсь – не моё это! Уж как я упрашивал сестричек разрешить мне до уборной… Всё напрасно: «Не выдумывайте! В «судно» можно и по-серьёзному ходить!». И мне приходилось. Но только ночью, только когда уже из ушей и со «звёздочками» в глазах, только через мольбу ко всем святым о максимально возможной скоротечности процесса. Не ранее лишь как погасят большой свет и останется только дежурное освещение, я раскорячивался над «судном» и опять молил небеса, чтобы: никто, ни сейчас, ни под каким предлогом!!! И – спасибо небесам, они слышали мои молитвы… Но если бы кто-то непрошенный вдруг вошёл в нашу палату, или если бы пресногорьковский дед перестал надрывно хрипеть и спросил вдруг: «А когда Пресногорь-ковка?», или если бы санитарка внеурочно осведомилась вежливо и привычно: «Вы уже управились?», я в панике точно обосрал бы всю палату. Наверное, я утончённая натура.