Женя Сорокапятка - Когда булочки ещё умели смеяться

Потом отчим не раз вспоминал меня на переднем сидении отцовской «Волги»… Удовольствие ему доставляло, что ли, при этом театрально скрипеть зубами и называть меня «отродьем». Случалось, он даже заигрывался, когда от театрального зубовного скрежета скатывался до пьяных, совсем не мужских истерик, и даже выл какими-то женскими руладами, с настоящими слезами, и в этом было что-то абсолютно чуждое для двухметрового мужика с хриплым прокуренным голосом. Наверное, объяснение этому крылось в том, что отчим родился в Международный женский день 8-го марта.

…Отчим прошёл мимо и скрылся за дверью нашего подъезда, а отец молчал, добела забодав подбородком руль. Потом выдернул из бардачка кулёк карамели, ткнулся табачной небритостью в мой висок и уехал на многие-многие месяцы… Уже в отъезжающую «Волгу» из меня вырвалось успокаивающее: «Не стану я его папкой называть!».

Отчим всегда бравировал, будто бы ему абсолютно похуй, что в этой квартире ранее жил чужой человек – мой генетический отец, его предшественник, который ещё не так давно спал на этой кровати, смотрел в этот чёрно-белый «Рекорд», ел из этой посуды, наконец, ссал в этот унитаз. На самом же деле, незримое отцовское присутствие в доме, так и не выветрившееся с разводом, очень мешало отчиму. И отчиму до зарезу нужны были какие-то решительные действия, как отправная точка на пути самоутверждения среди нас, чтобы потом разделять и властвовать, чтобы доминировать в навсегда чужой для него семье. И стоило ли удивляться, что скоро в семейном альбоме не осталось ни одной фотографии моего отца, даже той, где отец, где мама, где брат, где я, где яблони цветут.

В направлении самоутверждения отчим работал по-маленькому, двигался мелкими, но уверенными шажками. И добился-таки своего. Мне было велено отчима называть папой. Ну, почти велено, или как бы сейчас сказали, – настоятельно рекомендовано. Короче, было сказано – называть. Сказано убедительно, с заглядыванием просящих материнских глаз в мою большеглазую всхлипывающую голову. Этой настойчивости и заглядывания внутрь с лихвой хватило послушному младшекласснику, чтобы он всё усвоил, и как затраханная тренировками собачонка начал выполнять очередную команду: «Папа!».

Я попробовал. Сначала порепетировал в одиночку, закрывшись в туалете. Потом вполголоса позвал отчима, скомкав до «Пап…». Потом какое-то время даже заставлял себя, придумывая пустяковые поводы обратиться к отчиму: «Папа, а скажи… Папа, а дай… Папа, а чо это…». Для закрепления что ли, а формально – как подарок, к дню его рождения мы втроём (мама, старший брат и я) выпустили стенгазету «со стихами папе». Газету с его всеми двумя фотографиями повесили высоко-высоко, чтобы отчиму с его двухметровым ростом было удобнее читать, и даже расточительно включили свет во всей квартире. А я стоял под разрисованным листом ватмана, вдыхал запах клея и расслюнявленных цветных карандашей, и глупо улыбался… Самоутвердившийся отчим весь вечер победно улыбался и поправлял челку, – ох как красиииво он это делал, блядь, и к ночи наебенился в хлам.

С тех пор, пусть нечасто, но как-то уже само собой из меня выскакивало: «Папа». И ничего! Мир не разверзся. Только вот нахуя это было нужно отчиму?! Я же так и остался для него чужим, а он так и остался для меня отчимом, и не случилось в нашей семье никаких американских хэппи-эндов с припаданием к груди, после которого эти двое – навсегда сын и отец, а мама на всё на это блестит уголками глаз, и – камера, и мотор, и зрители спешат за билетами, чтобы – снова, по второму кругу.

Отчим остался в нашей семье отчимом, а отец ушёл в никуда никем, ну и скатертью, ну и забыли. И не вспоминали бы лишний раз, если не учителка. Когда криво-помадным ртом в пятый раз она убийственно громко спросила, как зовут моего отца, я губошлёпо прошептал притихшему классу: «У меня нет отца, у меня – отчииим», и заревел. А класс взорвался комедийным залом.

«Отчим». Кто в детстве заразил меня этим словом – убей, не вспомню. Но это явно недетское, в смысле – непостижимое детским разумом холодное непонятное слово с двумя буквами, отщипнутыми от слова более понятного, куда более родного – «отец», жило во мне, было в моём словарном запасе, выскакивало из меня в компании моих сверстников.

Слово «отец» тоже было знакомо мне, но использовал я его крайне редко. А в подростковом возрасте вообще отказался от употребления этих слов. Отказался сознательно. Слово «отец» заменил определением «да так, никто», а слово «отчим» – на «да этот» или, для особо непонятливых, на раздражённое «да который мой». Пацаны путались в этих словесных заборах, бывало – ржали. Не путался и не смеялся только один – Олега: у него не было ни отца, ни матери, ни отчима.

Тогда, в детстве, я конечно же не анализировал это, а между тем родительские передряги в конце концов закалили меня, и недетского ума дело стало делом моего, детского ума. Играя в схожие слова «отец» и «отчим», я в конце концов привык быть в прошлом, не отрываясь от настоящего. Наверное, это можно было назвать своеобразной проституцией. Днём я мог посидеть на переднем сидении «Волги», а вечером разделить телевизор с красной рубахой. Засыпал же с непониманием: зачем мне это? И некому было адресовать этот вопрос, и не от кого было ждать ответа, а глаза пялились в беспреградность, и даже на потолке никто ответа для меня не написал. Что ж, пусть это и была проституция, но ведь не дети же придумывают правила взрослых игр. И достаточно было с меня уже того, что мне хватило детского ума не проиграть себя тогда ни одному из игроков: ни занудному отцу, ни ревнивому отчиму.

Проиграть себя… Я лишь однажды рыдал в подушку от удручающего раздрая, когда одновременно – и забытая безотцовщина, и нелюбимый чужой недосын. Но эта слабость той же ночью и прошла безвозвратно, а я твёрдо решил, что вполне можно жить и так, что не затяну на шее ремешок от старого школьного ранца, что не стану прыгать с долгостроя-девятиэтажки напротив. А ведь и вешались, и прыгали подобные мне желторотики, и не всегда из-за двоек или неразделённой любви! Потом матери запоздало голосили над ними, вытянувшимися в струнку в своих продолговатых неуютных коробках: «Чем тебе жизнь была не милааа? Зачем ты выбрал смертушкууу?!», а мы, окрестная детвора, сочувствующими ротозеями стояли по углам квартир, ставших из типичных «хрущевок» вдруг страшными, и порой даже знали ответы на запоздалые вопросы вопящих матерей. И именно поэтому, каким бы мудаком в последующей взрослой жизни я не был, я ни разу не предложил своим детям недетского выбора для недетского ума.