Александр Холин - Калинов мост

Нулевое пространство-время
замыкается на нуле.
Я в нем заперт навеки с теми,
кто возрос на земной золе.
И, мечтая прослыть героем,
рвался в небо и в никуда,
и прозрачные замки строил
на экваторе изо льда.
Но слепой сединою сыплет
нуль-пространство из облаков
и в песчаной зыбучей зыби
дремлет родина дураков.
Жить живьем нелегко,
но всё же,
словно буквы одной строки,
мы же светлые, мы же Божьи!
Даже если и дураки.

Опять собираюсь в дом,
в котором меня не ждут,
который идёт на слом,
где души и песни жгут.
Я там собираю дым
потушенных сигарет
да призрачные следы
летящих сквозь ночь карет.
И лёгкий – через века —
кокетливо-томный взгляд.
И только к строке строка
Не строится…
ну, никак.

Не пели.
Не пили больше
Друзья мои “за упокой”!
Я жил нелюдим и брошен
уже неживой судьбой.
Зачем же по мёртвым плакать,
тем более голосить?
Опять под ногами слякоть
у тех,
кто остался жить.
А мне, может быть, не плохо
в загробном моём миру:
стихов подбираю крохи,
как пряники на пиру.
Пусть жизнь ваша будет сладкой,
пусть лето,
пусть снегопад.
За вами следит украдкой
мой грустно-веселый взгляд.

Платино-оранжевая шкура
некогда игривого барана —
глюк почище пьянок Эпикура
и семи чудес Мазандарана.
Рана умирающей Эллады,
надо ли грустить о шкуре этой?
Но кому-то счастья всё же надо,
и, конечно, вечного рассвета.
Раздобыли доблести в Колхиде
(не без женской хитрости понятно),
мол, теперь в Элладе все увидят
кто им счастье привезёт обратно.
Но не заструились мёдом реки,
клячам не прибавилось аллюра
и беспечные – как, впрочем, все мы – греки
пропили сиятельную шкуру.
Игры у разбитого остова
волнами исхлёстанного “Арго”.
Да, он жил до Рождества Христова
и не знает кисти Леонардо.

Я сегодня грущу по причине,
что не держат тебя тормоза.
– Я подарок любому мужчине, —
ты сказала, потупив глаза.
Бьются тёмные волны о камень,
бьются в небе клочки облаков.
С кем ты:
с жертвами? со стрелками?
В лёгком клёкоте чёрных курков.
Ты ничуть не подвластна кручине,
соболиные брови вразлёт.
Ты подарок любому мужчине,
как “Титанику” айсберга лед.

Мой образ мрачного шута:
тщета стремлений и желаний
и горький скарб воспоминаний,
души и тела нищета.
Проста обыденная мысль:
Жить безсеребренником глупо.
Но кто там, кто словами скупо
пронзает взмыленную высь?
Но кто там, кто на край небес,
как на кон, свой талант поставил,
кто плакать девочку заставил
от счастья в облаке чудес?
Кто у святого алтаря
познал свет разума и веры?
Но день и снег сегодня серый…
но никого…
Ошибся я.

Нет у меня ни друзей, ни врагов.
А заводить – это надо ли?
Шорохом лёгких девичьих шагов
небо расколото надвое.
Шёпотом мудрых седеющих лип
склеило время столетия.
Чудится мне то ли смех, то ли всхлип.
Дождик, по-старчески сетуя,
сеется нудно на крыши домов —
льёт из раскола небесного,
не превращаясь ни в лёд, ни в вино,
ни в отраженье чудесного
шёпота мудрых седеющих лип.
Как отозваться хотелось мне
на не расслышанный смех или всхлип!
Жаль, не хватило ни смелости,
ни обаятельных нежных стихов
в вешних соцветиях радуги.
Нет у меня ни друзей, ни врагов.
Да и не знаю: а надо ли?

Пронзительная проза. Но в стихах.
Стихи еще пронзительней. Но в прозе.
Цветет нарцисс, мечтающий о розе,
а роза прозябает в лопухах.
Не в прозе ли покоится душа?
Восстав из пепла, скоро станешь прахом
и в будущее верится со страхом,
и душит полночь.
Мерно.
Не спеша.
Пороша хороша для ноября:
прикрыть больную слякотную землю.
Но трудно промороженному стеблю
дрожать и верить, что взойдет заря.
Не говоря своим, чужим – любым
о чистой прозе стихотворной строчки
и о стихах, что в прозу вкрались ночью,
я – всплеск огня и я – тягучий дым.

Как прежде, бегу и тону
в сумятице призрачных дел.
Я встретил тебя потому,
что встретиться очень хотел.
Я встретил тебя потому,
что небо смотрело на нас
сквозь неощутимую тьму
мильонами ангельских глаз.
Не встреча, а так, пастораль
прозрачного небытия:
зачем тебе циник и враль,
зачем мне стандартность твоя?
В сумятице призрачных дел
бегу, догоняю, лечу.
Я радости дать не сумел,
Печали твоей – не хочу.

Я замкнут в замкнутом пространстве
осенним солнечным лучом,
ловлю себя на окаянстве,
но не жалею ни о чём.
Плечом раздвинув ночь пустую,
себя пытаюсь обмануть.
Опять вокруг зима лютует,
засыпав снегом торный путь.
Заснуть бы тихо, безучастно,
сказав печальное “Прости…”
Пусть будут счастлива и счастлив
те, кто встречались на пути.
Но снова в замкнутом пространстве
то взрыв, то вихрь, то круговерть.
И жизнь прекрасна в окаянстве,
когда за ней маячит смерть.

Отщебетали в парках птицы,
но город требует поэм.
И по столице след искрится
пахучих белых хризантем —
тотем не для богатых нищих
и не для нищих богачей.
И в подворотнях ветер ищет
мерцанье трепетных свечей.
Ключей от рая не отыщешь.
Но почему же там и тут
в часовню старого кладбища
молиться странники идут?
Падут снежинки на дорогу
неразрешённых мной проблем.
Но след людей, идущих к Богу,
в благоуханье хризантем.

Пыльный дух отгоревшего дня
и полынное слово: прости!..
С языком золотого огня
ты меня отпусти, отпусти.
Отпусти ты меня на простор,
где осколки луны в небесах
начинают пустой разговор
о грядущих несбыточных снах.
Отпусти, я прошу, отпусти!
Ждёт меня мой не пройденный путь.
И полынное слово “прости”
позабудь, как меня, позабудь.
По разбитой гуляю луне —
я опять у судьбы не в чести.
Что ж ты снова приходишь во сне?
Отпусти ты меня, отпусти.