Александр Холин - Калинов мост

Снова Пасха. И снова снег.
Но, как – будто сто лет назад,
слышал я твой жемчужный смех,
видел я твой алмазный взгляд.
Снег на улице,
смех в душе.
Нет, скорее наоборот.
Ночь-красавица в парандже
изменяет планет полёт.
Ни назад пути, ни вперёд.
Святый Боже, оборони!
Топит снега водоворот
жизни призрачные огни.
Обмани меня – обними,
чтобы чёрный растаял снег.
Не молчи, молю! Позвони,
если я ещё человек…

Оставь меня, не надо сожалений.
Оставь меня, не надо томных взглядов.
Твоя любовь – лишь несколько мгновений
сверкала искрой в танце снегопада.
А надо ли жалеть и возвращаться
к раздавленным словам и жалким нотам?
Но так хотелось просто улыбаться,
но так хотелось лёгкого полёта.
Оставь меня, я не хочу печальных
твоих речей об истине глубокой.
И не тревожь касанием случайным:
я и с тобой останусь одиноким.
За окнами опять танцует вьюга
и чьи-то искры в танце улетают.
Как жаль – мы не увидели друг друга,
зима любви пришла, что б не растаять.

Боль мою не измерить словами.
Разливаются вспышки комет
над поваленными тополями.
Званных много да избранных нет.
Оборванец, скажи мне, родимый,
для чего ты родился на свет
бесприютный, с душою ранимой?
Званных много да избранных нет.
Обозначить чужие пороки —
легче лёгкого, вот в чём секрет.
Божий Сын тоже был одинокий…
званных много да избранных нет.
И, когда ты пройдёшь спозаранку
по тропинке не пройденных лет,
не разглядывай жизни изнанку.
Званных много да избранных нет.

Исчезают хрустальные замки.
По расхристанному календарю
хлопья снега, скуля, как подранки,
улетают в больную зарю.
Говорю.
Говорим.
Разговоры
вместо жизни и вместо любви,
словно снег,
что окажется скоро
каплей влаги.
Подснежник сорви,
закуси его нежную зелень
да смотри на восток, там, где снег,
будто егерем, мартом подстрелен
и где вьюга закончила бег —
берег сна, нескончаемый берег
не дождавшихся жён и невест.
А на стыке Европ и Америк
люпус люпуса всё-таки съест.
Так в подранков впиваются волки
и по насту, просевшему стон.
Лишь на замки хрустальных осколки
капли сна, словно слёзы с икон.

По острогрудым ветхим крышам
плывут Москвы печальной запахи.
Не дай вам Бог остаться лишним
на многолюдном вечном празднике.
И не понять, и не услышать
стихи, оброненные мальчиком.
И только запахи по крышам
да кот, свернувшийся калачиком.
И вековечный зов:
любимый!..
И крик безмолвия:
любимая!..
Проходит день невозвратимый,
проходит жизнь невозвратимая.
По стенам пляшет лунный зайчик,
реальность, связывая с небылью.
Но слышу снова:
был ли мальчик?
быть может, мальчика и не было?

Кружится зима снежная.
Неженка моя нежная,
ты ответь-скажи, где ж они
ласковые дни в пламени
взгляда твоего нежного
и совсем чуть-чуть грешного?
Обожать тебя, неженка,
и в твоих руках нежиться —
это ли не суть, главное
в суетной мирской гавани?
Только ты скажи, нежная,
можно я тебя бережно
пронесу сквозь вьюг множество
на руках своих.
Можно ли?

На небе месяц, словно шрам,
тоскливый вой собак.
Кто разбросал по лунным снам
поэтов и бродяг?
Кто руки тянет через ночь
к звезде, которой нет
на небосклоне. И невмочь,
сливаясь с эхом лет,
мне ждать и верить, что заря —
знамение небес.
И стать листком календаря
в ночь сказок и чудес.
Не знать с кончиной декабря,
что новый век грядёт,
что вьюга лист календаря
случайно оборвёт.

По задворкам нахальная вьюга
продолжает собакой шнырять.
Люди ищут в потёмках друг друга
для того чтобы вновь потерять.
Не могу быть сложнее и проще,
не хочу воду в ступе толочь.
А по мартовской Марьиной Роще
за деревьями прячется ночь
не мрачна, не страшна – неоглядна.
Я по ней не блуждал никогда.
Ты – мой свет.
Ты – моя Ариадна.
Невечерняя в небе звезда.
Но в ночи водопадовы струи
могут вдребезги камень разбить.
Возврати мне мои поцелуи,
чтобы смог я тебя разлюбить.

– А что там, на улице: март или ночь?
– Не знаю, не пробовал. Может быть, вьюга?
И ветер шарахнулся прочь от испуга,
и жизнь, как собака, уносится прочь.

– Точь-в-точь полотно богомаза Петрарки…
– Да он же поэт. Ты о чем говоришь?..
Он в песнях своих воспевает Париж
и пишет роман без единой ремарки.

– Ремарк. Это тоже поэт или где?
– Ремарк – это нашей Чукотки столица,
тебе не мешало бы опохмелиться,
а то все твердишь об ударном труде.

И шастает женщина.
Женщина-львица.
По темной аллее, по горькой душе.
Ей фугу сложил футболист Беранже…
И в марше Шопена мне все это снится.

Нет ничего необычного
в том, что печален свет,
в том, что пустым привычкам
в мире названья нет.
В том, что перечеркнуло
сетью слепых дождей
судорожные скулы
верящих в быт людей.
Верящих в невозможное
счастье житейских драм.
Как же, порою, сложно
люди приходят в храм.
Слушаю ночь тревожную,
верю прожитым дням.
Как же, порою, сложно
воцерковляться нам.

Смейся!
Смейся, ликуя, Эллада,
словно в дни олимпийского года.
Эта женщина – капелька яда
в кубке пенного пряного мёда.
За неё умирали фаланги
в бесконечной безудержной сече.
Жизнь, она не красива с изнанки,
будто роща олив после смерча.
Улыбнётся лукаво Адонис
и печально посмотрит Психея:
словно пену морскую в ладонях,
он её удержать не сумеет.
Смейся!
Смейся, ликуя, Эллада!
Не Гомера поймали на слове.
Александру на битву не надо,
Александра сразили в алькове.

На каменные клинописи лиц
светила лик, простреленный навылет,
глядит из-под слабеющих ресниц;
на сгустки и клубы белёсой пыли,
осевшей на деревья и на птиц;
на лица зданий и отживших клёнов,
и нет уже различий и границ
меж храмами Парижа и Поклонной.
Настало время:
ангел вострубил
и сделались смятения и смуты,
и скоро, скоро грозный Гавриил
сочтёт твои последние минуты.
Настало время:
всё вернулось вспять!
Всё умирающее или неживое.
И никого на помощь не позвать,
и грудь земли под пыльною травою.
Восстала рвать.
Пред ней – другая рать.
Они сошлись, разя, в последней битве.
И солнце не спешило догорать,
и люди становились на молитву.
Всё это было.
Было?
Но когда?
Я помню крики боли и страданья.
И догорала Божия Звезда,
и ни следа,
и ни воспоминанья…
Всё это было или будет впредь:
земли сырой оплавленные комья…
Всё умерло.
И только умереть
не смог один, который это помнил.