Коллектив авторов - Зеленый луч №4 2020

Однажды что-то сдвинулось в его биоритмах. И битьё началось позже обычного, и Тося была вышвырнута на улицу уже среди ночи, и Николай никак не мог заснуть. К тому же в тот раз на улице Тося была не одна, а со своей маленькой, совсем ещё крошечной радостью, сыночком Витенькой. Ещё и так холодно было… Так что до утра они на улице не выстояли, побежали к маме с папкой.

Они уехали все. Папка, мама, сама Тося с Витенькой и появившиеся уже к тому времени у мамы с папкой маленькие двойняшки.

Чтобы Николай не нашёл их, они уехали в первую попавшуюся деревню, поселились в маленьком-маленьком домике с голубыми ставнями. Там была печь, были подпол и чердак… Одна стена на кухне была разрисована красками. Художники, жившие до них в этом доме, нарисовали русский лес – берёзы, дубы, морошку… В этом доме было так хорошо, так спокойно…

Ещё одна любовь. Этакий нагловатый, самоуверенный, лёгкий… Юнацкий. Маленькие радости – сидеть с ним на лавочке в саду, петь ему: «Подари мне платок – голубой лоскуток…», видеть его восхищение… Голос у Тоси в самом деле был восхитительный.

Юнацкий. Через год эту фамилию нельзя будет произносить. Мама будет говорить: «Этот твой». Тося станет говорить: «Этот мой». Ещё позже: «Тот твой», «Тот мой». Только лет через двадцать или даже тридцать Тося смело сможет сказать: «Это было в тот год, когда мы ездили на Кривую Болду, ну там, где мы с Юнацким купались». А мама спокойно ответит: «А! Там, где Юнацкий спички намочил! Да, точно».

Что понравилось ему в Пане? Кудри? Улыбка? Пышные формы? Что понравилось ему потом в Рае? Улыбка? Кудри? Пышные формы? Что понравилось ему потом в Маше?

Или кто там был потом у него? Никто из них не пел так красиво, как Тося.

Тося выезжала из этой деревни только однажды в жизни – к Витеньке в армию, в волшебный город Витебск, своей зеленью и холмами немного напомнивший ей Кавказ.

Витенька рос, рос и вырос в высокого и красивого парня. «Это он в Николая», – думала Тося. Добрым и милым. «Это он в меня», – думала Тося. Женился и подарил Тосе целых две маленьких радости – двух мальчишек.

Николай не нашёл их никогда. Может быть, он и не искал их. Может, и не хотел искать. Забыл о них, быть может. И ни разу в жизни больше не увидел Витеньку.

Последняя любовь пришла в пятьдесят. Она была самая неожиданная, самая головокружительная, самая скоротечная. Тося и опомниться не успела, как она прошла. Запомнилось ей, как он читал стихи Пушкина, Лермонтова, кого-то ещё, играл на баяне и плотничал. Вообще-то он был очень хорошим. По крайней мере – лучшим в её жизни. Но почему-то не сложилось… Развалилось…

И годы потекли очень быстро. И не запомнилось ничего. И ничто вроде бы не радовало. Да и не огорчало ничто вроде бы.

А потом Витеньки не стало.

Об этом нельзя думать. Об этом нельзя думать. Нельзя.

И жизни больше не было. Только невыносимая боль, нескончаемые слёзы, обрывочные воспоминания движущимися картинками: Витенька курит, Витенька смеётся, Витенька морщится от ветра, Витенька…

Об этом нельзя вспоминать. Об этом нельзя вспоминать. Нельзя.

И неприятная догадка: не уехали бы они с Кавказа, не было бы никакого инфаркта. Не бывает у тамошних жителей проблем со здоровьем.

Об этом нельзя говорить. Об этом нельзя говорить. Нельзя.

И Тося несла свою боль безропотно. Тащила её, не жалея сил. Тяжело волокла и очень долго. А потом вдруг не устояла, не удержалась, упала на пороге своего дома, ощутила, что не может пошевелиться, не может произнести ни слова. Только монотонно кричать на высокой ноте…

В больнице за туманом, клубившимся вокруг неё, Тося различила людей, правда, опознать их не смогла. Сквозь шум, сдавливающий её голову, услышала, как сноха сказала: «Я её к себе не возьму». А потом младший внук сказал: «Мне от бабы Тоси ничего не нужно». И Тося долго пыталась понять смысл его слов, а когда поняла, что внук её тоже не заберёт из больницы, ещё больше оцепенела, провалилась ещё глубже, где было ещё темнее и холоднее.

Её увезли в хоспис.

А оттуда через неделю – в морг.

Приехавшим издалека похоронить её родственникам открылась невероятная картина – Тосин дом был пуст. Не было ни стульев, ни столов, ни кроватей, ни посуды. Не было ничего… Некуда было присесть, чтобы попить чай, прилечь, чтобы отдохнуть. Не на что было поставить гроб.

А соседки рассказали: «Стол внуки продали за пятьсот рублей, ковёр – почти задаром, холодильник – сразу же, в тот же день, как Тосю в больницу увезли, новые комплекты белья – этому, как его, на Бандитском Бугре живёт… А за диван денег не получили ещё, в долг договорились. А горку на двух машинах вывозили, на красной и на белой…» И чуть тише: «Все иконы вынесли». Шёпотом: «Разве можно при живом ещё человеке иконы выносить?»

Конечно, случился скандал. За поминальным столом никто не ел, не пил, не плакал. Только кричали. О подлости, о предательстве, о воровстве… О том, как это бесчеловечно… О том, что это не по-христиански…

А у Тоси случилась её последняя маленькая радость – её похоронили рядом с Витенькой.

Когда я была маленькой, добиралась я до Харабалей и выбиралась оттуда только с родителями, чаще с мамой. Исключительно поездом. Я даже и не знала, что туда ходит и водный транспорт, и автомобильный.

Почему предпочиталось именно железнодорожное сообщение? Может быть, больше устраивали расписание или цена билетов. Может, потому, что я безумно любила поезда.

Мои родители познакомились в поезде. Папа ехал с друзьями, мама – с подругами. Не знаю, как в папиной компании, а в маминой были две потенциальные невесты – сама мама и некая Светка.

Папа предпочёл маму.

Очень часто мама убеждённо заявляла:

– Ты выбрал меня, потому что у Светки была очень тяжёлая сумка.

Иногда папа с ней соглашался.

Мне – лет пять. Мы с мамой в Харабалях, в бабули-ном доме.

Назавтра нам уезжать. Меня укладывают спать на софу. Я лежу на спине, смотрю на расположенное под потолком окно между этой комнатой и кухней, из него пробивается свет и долетают голоса. Мама что-то говорит бабуле, бабуля о чём-то рассказывает маме. О чём-то очень важном. О чём не говорят при мне. Наверное, и чай пьют без меня. С вишнёвым вареньем…

Правой рукой я провожу по ковру, висящему на стене. Оленей, обитающих на нём, в полумраке почти не видно. А им, наверное, не видно меня. Им неуютно и страшно. Я поглаживаю мягкий, нежный плюш, глажу оленьи ноги, успокаиваю их, успокаиваюсь сама.

Завтра – последний день в Харабалях.

С утра пойду с бабулей в керосиновую лавку. По дороге туда бидончик для керосина буду нести я. Обратно, уже после того, как мы выйдем из крошечного глинобитного сарая, вынырнем из душного, застоявшегося запаха, вдохнём пыльный воздух с привкусом лебеды, очнёмся, бидончик с керосином понесёт бабуля. Почему? То ли бидон был уже тяжёлым, то ли бабуля боялась, что я разолью керосин…