Андрей Тавров - Обратные композиции

Аристов в «Заметках о „мета“», характеризуя сущность метареалистического подхода, говорит о формуле «это есть то» (вместо «это похоже на то»); Михаил Эпштейн – о «единомирии», о том же самом, по сути: нечто не есть символ другого, названное не отсылает к миру идей, но совмещает в себе вещь и идею.

И все же эти стихи – не самая безропотная иллюстрация к тезису «единомирия». Для Таврова принципиальна не столько единственность мира, или единство мира, сколько мир как единство . О каком единстве речь? Единством мы называем множество, состоящее из единиц, объединенных общим признаком, который и делает их принадлежащими к этому единству. В таком смысле политическая партия – единство, и нация – единство. И мир – единство, все составляющие которого объединены по общему признаку того, что все они есть . Однако очевидно, что и для Аристова, и для Таврова важен не такой смысл единства. «Это есть то» для Таврова значит не «одно конкретное нечто есть другое конкретное нечто», а любое «это» есть любое «то», из чего следует, что любое «это/то» есть ВСЕ. Но если все есть ВСЕ, это означает статику, некое неизменное состояние, что в принципе исключает метаморфозы: все уже = всему, а стало быть, никакие превращения невозможны.

Разрешается же это противоречие в том способе, как именно метафора выявляет единство мира. «Возможной такая метафора становится в силу способности разорвать ткань и выявить некую особую зону… Некоторое состояние разума, в котором потенциально всё сходится со всем. Некую область чистой потенциальности, животворящей, изобретающей и играющей, откуда идет мощнейший импульс, дозволяющий осуществлять прыжок поверх барьеров… Метафора существует, таким образом, как место разрыва…» 8 8 Тавров А . Поэтика разрыва. М.: Русский Гулливер, 2016. С. 157–158.

Столкновение двух форм заставляет их обрушиться, открывая за ними Пустоту, «живую пустоту», как называет Тавров эту всеобщую основу тождественности всех вещей, единства мира. Она и есть объединяющий фактор. Тогда понятно, что без динамики – столкновения – единство не обнаружится. Война и есть столкновение per se. Не диалектика, когда сталкиваются противоположности, а столкновение бессистемное, беспорядочное, что и делает катаклизм тотальным, вселенским. А теперь внимание: если «я» = всему, то вселенский катаклизм происходит во мне. И это не солипсизм, это не означает иллюзорности материи. Все – есть, так же как есть и «я». Я могу, скажем так, жить мимо единства, не сознавать его, не подключать себя к нему, а могу увидеть все объективно происходящее и даже происходившее как происходящее со мной здесь и сейчас.

Вот бабочка летит, Агамемнон / у нее неназываемые крылья / сквозь каждое ты смотришь сам на себя / <���…> // Он стоит в сознании Бога на пляже / и плачет от невыносимой любви к миру / к дочери, бабочке, тростнику / видя их всех оком Единого…

Накануне непоправимого, перед самой отмашкой кровопролития, я, ты, Агамемнон – кто угодно может стать проводником божественной вертикали, не отменяющей человеческую горизонталь, но отменяющей ее мнимое господство.

Тавров – метареалист постольку, поскольку, согласно характеристике метареалиста по Михаилу Эпштейну, «слишком всерьез воспринимает Реальность как таковую» 9 9 Эпштейн М . Что такое метареализм? // http://modernpoetry.ru/main/mihail-epshteyn-katalog-novyh-poeziy. , чтобы использовать ее как неисчерпаемый ресурс для игры, читай, для поэтического , которое купировали до ничего не значащего «по». И нечто весьма близкое говорит сам Тавров о стихотворении, призванном «прибавить жизнь жизни, а не позаимствовать ее в целях собственного обеспечения» 10 10 Из речи на вручении Премии Андрея Белого. .

Война – тема первого и третьего разделов книги, но названа книга по второму, «Обратные строки», не соотносящемуся тематически с двумя другими, между которыми помещен, и этот выбор о чем-то нам говорит, взывает к истолкованию. Промежуток, центр, середина не есть ли некое затишье, перемирие (а лучше сказать, вечный мир, который всегда прежде – не изначальный , но именно вечный и всегда преднайденный) и в таком качестве точка равновесия, опора? И в названии «Обратные строки», вынесенном на обложку, можно тогда усмотреть намек на спасительную, пусть и не осуществимую возможность обратить вспять, отмотать назад конвейер всего того, что люди учиняли друг над другом, не видя себя и другого «оком Единого»…

А может быть, второй раздел книги удостоился чести метонимически с ней совпадать потому, что концептуальность его текстов подчеркивает разумную сотворенность как общий принцип жизнетворного стихотворения. «Стихотворение… – дитя космоса и человеческого сердца, поэтому оно безмерно, поэтому его возможности никогда не могут быть исчерпаны, поэтому оно будет продолжаться до тех пор, пока продолжается жизнь» (речь на вручении Премии Андрея Белого). В стихотворении не может быть ничего случайного, заменимого, иначе оно не будет автономно как созидаемый живой предмет, организм, иначе «дитя» не вырастет.

Читая его эссе о поэзии одно за другим, как сборник рассказов, мы скоро обнаружим, что чаще всего предмет разговора здесь не поэт , но стихотворение. И это не значит, что акцент переносен с «кто» на «что», он перенесен на другое «кто». Именно стихотворение (а не поэт), по Таврову, субъект поэзии.

Характерна антропоморфность даже в словоупотреблении: «…из стихотворения, нарушающего застывшую этику, в новом мире поэтическое произведение превращается как в носителя этики, так и в представителя (курсив мой. – М. И. ) этического безмерного на фоне аморфного этического, ощущаемого в обществе как норма».

Для Таврова стихотворение есть форма жизни и, как всякая форма жизни, дополняет мир, входит с ним в отношения, причем не только через читателя, но и непосредственно своим бытием. Тавров говорит далее в премиальной речи (цитата оттуда) о «миссии», но опять же не поэта (!), а стихотворения. Эта миссия – совмещение «безмерного и тонкого этического сияния с поэтическим высказыванием в контексте нравственно хаотической и аморфной дробности общества». Может показаться, что, постулируя этичность, Тавров приближается к пресловутой социальной ангажированности, гражданственности… если бы не одно слово в цитате: «безмерное». Безмерное этическое сияние кажется всего лишь орнаментальным элементом, пока мы не представим, что стихотворение сияет не своим собственным светом, порождая его, а отраженным. Слова о безмерном этическом сиянии указывают на источник этики, свойством которого является безмерность, то есть на Единое-Благо – или, в другой парадигме, Бога-Любовь.