Михаил Дынкин - Метроном

Там здание стояло буквой «П»,
тяжеловесно и подслеповато,
с квартирами, подобными купе,
в которых от зарплаты до зарплаты
под стук колёс, и сердца, и т. п.

Налево – цирк, направо – лесопарк
в грибном дожде ли, гробовом молчанье…
Там ты и рос – не хиппи и не панк,
они тебя вообще не замечали;
и если честно, хорошо, что так.

Направо – сквер, налево – гаражи
(не уследишь за памятью фальшивой).
Просил на вынос калорийной лжи
о чём-то большем, но не разрешили.
Да и зачем оно тебе, скажи.

Вот я иду, а где-то ты идёшь,
как ранний Бродский или поздний дождь,
к облупленной скамейке, на которой
горазд старик, похожий на шута,
втолковывать, что всё есть суета.
А мы как будто слушаем и тонем
в сосудах сообщающихся ям,
воздушных, с воробьями по краям.
Я – духовидец, ты – канатоходец.
Там, наверху, живёт смешной народец,
переводящий с дактиля на ямб
любую (представляешь?) чепуху.
Никто не знает, что там наверху,
хотя путеводителей подробных
не счесть, что вообще-то не удобно;
точней, преумножает чепуху
(et cetera). Вложи сюда какой
захочешь смысл.
Начав за упокой,
смиряются, не просят хэппи-энда.
Я затаюсь, а ты дождись момента
подать мне знак бегущею строкой:

«Экклезиаст-соломинка-омерта».

Действительно, свечи каштанов
похожи на свечи, дружок.
И вечер, как очи шайтанов,
предательски ярок и жёлт.

А всё, что пыталось случиться,
вплывает в оконный проём.
И пеплом Клааса стучится
в двухкамерном сердце твоём.

И плачет оно, и трепещет,
и будто бы ходит внутри.
Сдавай на хранение вещи
и камеры плотно запри.

Запри, чтоб не вырвался вирус,
стремительный вирус стыда.
И ключик захватанный выбрось.
И не обольщайся, когда

придут бутафоры метафор
и вылепят ловкий пейзаж:
клубящийся облачный табор,
каштаны, сносящие баш…

На Осипа бледной эмали,
под музыку в Летнем саду,
поймают тебя, как поймали
философа Сковороду,

нащупав пульсацию камер,
чтоб хлынуть в ближайшую щель…
Так пой же не дерево – камень,
а лучше не пой вообще.

Когда падёт ерусалимский лев,
исполосован римскими орлами,
и ты получишь волчий свой билет
и станешь чем-то вроде быстрой лани,
бегущей в гетто; ни тебе клыков,
ни яда, ни изогнутых когтей, лишь
клубящаяся Тора облаков,
которую как мягко ни постелешь —
наутро просыпаться в синяках,
но сам же знаешь, и в такое утро
лев на востоке вспыхивает, будто
до времени витает в облаках.

Вот летит на цапле святой хасид.
А на нём горит золотой талит.
А сама та цапля как снег бела.
И бежит по улицам детвора.
Все кричат: смотрите, летит хасид!
Зажигают свечи, пришёл шаббат.
А в вечернем небе звонарь стоит
и со всею силою бьёт в набат.
Как хорош он, Господи, твой народ,
озарённый огненной Шехиной,
под цветущим деревом Сефирот
то живой, то мёртвый он, то живой.

Где-то на Волыни петух закричит на идиш,
что пора вставать, и потянется в ешиву
длинный ряд теней, только ты ничего не видишь,
потому что время давно расползлось по шву.
И прорехи в нём залатать петушиным криком
невозможно, сказал бы рабби, не будь он мёртв.
И несёт в кувшине радужный призрак Ривки
молоко и мёд.
Жизнь ещё кипит в большом самоваре смерти.
И сквозь потолок уносится в небо «Шма».
И приходят люди, в которых страдает Вертер.
А дыра в затылке тем ведь и хороша,
что теряешь трупы близких своих из виду.
Ров завален с верхом, листья кружат над ним…
Но чем ближе к югу траурный клин хасидов,
тем неотвратимей синий Ерусалим.

Иосиф и его братья,
сёстры его и жёны.
Дети его вне брака
в домах из жжёного
кирпича, ракушечника и дерева.
Иосиф и его демоны;
один – большой, зеленоватый, внутренний,
а второй поменьше, похож на нутрию,
заплывающую в сны Иосифа по весне.
Иосиф и его смех,
плач, шёпот его, палач невидимый.
Иосиф и его ланч с Овидием;
вечер у Клэр,
рандеву с Ягодой.
Иосиф в укусах своих химер
в Аиде врагов народа.
Внутренний демон когтями острыми
рвёт ему плечи, коленкою бьёт под дых.
Где вы, братья мои и сёстры?
– В газовых душевых.

Он проснётся с криком. И, рядом сидя,
фараон его спросит: «Сын
мой возлюбленный, что ты такое видел?»
И Иосиф ответит: «Сны».

За стеклянной стеной лишь другие стеклянные стены,
говорил мне Учитель, имея при этом в виду…
Ничего не имея; его узловатое тело
всё покрылось листвою в каком-то дремучем году.
Был ли старец даосом, халдеем, египетским магом,
я теперь и не вспомню, но кто же тогда говорит:
за стеклянной стеною – треножники вышек Гулага,
душевые Дахау, вошёл и навеки размыт.
Здесь бессильны слова, потому что они бесполезны.
Здесь и нимбы святых полыхают кровавым огнём.
Здесь я умер давно, заразился посмертной болезнью
и очнулся, проглочен большим деревянным конём.
Закричат петухи, неприятели в город ввезут нас,
и откроются двери в крутом деревянном боку…
За стеклянной стеной не осталось ни блика, ни звука,
только пиршество трав, но зелёный к лицу старику.

видишь, небо мертво
лишь январь с ледяною заточкой
пробежит по нему, рассыпая слепящие точки
всё утонет в зиме
и себя вне себя забывая
оставайтесь в земле —
шепчет мёртвым тоска мировая

оставайтесь в земле
что поделаешь, вас обманули
не младенца обмыли, а старца в снега завернули
вам к лицу этот саван, такой серебристый, хрустящий
на январском лугу, под копытами тройки летящей

то не тройка коней, а расстрельная тройка, да только
вас уже не достать, оттого и не страшно нисколько
в мерзлоте этой вечной, не зная забот о ночлеге
вы плывёте по встречной в сколоченном наспех ковчеге

заблудившийся свет
мотыльковые смерчи
катарсис
перевод на иврит
перевод на английский, китайский
похитители тел забирают своё
и свистит им
вслед метель-не-метель, распадаясь во тьме на субтитры

Когда снег накрыл Хермонскую гору,
появились волхвы с дарами.
Первый волхв принёс мандрагору,
а второй – портрет в золочёной раме.
На портрете двигался некто в чёрном,
в бутафорских крыльях и с жёлтым глазом
меж бровей.
И в медленном танце пчёлы
колебались нимбом над ним.
И вязы
осеняли слева его и справа.
А на дальнем плане ключи звенели…