Юрий Смирнов - Вселенная неформат

В сентябре нам оставили
Тридцать секунд.
Комната для свиданий.
Как ты тут?
Нормально, всё хорошо.
Номер тридцать четвёртый
На выход пошёл.

Милая лапа,
Я ещё не сошёл с катушек
И свои дни
Убиваю
Как нельзя хуже
Целую твоё бедро
Чаще – в воображении
Слева – бесконечное жжение
Будто старая тряпка
С изображением сердца
Тлеет
Ворую минуты
Лучше меня прятать время
Никто не умеет

Я тогда бродил
На задворках Петровки,
Там, где старые книги
И поджарые гики
С порнографической макулатурой.
Я напрягал мускулатуру
Каждый раз,
Когда смуглый вора
Присматривался
К широте моего кругозора.
Предновогодье,
Я искал подарки.
Было, скажем прямо, не жарко,
На носу солнцезащитные очки,
Смешно, но
Двумя днями ранее
Знатно выхватил в щи.
Короче, раненый,
Но не побеждённый.

Он подскочил ко мне с непринуждённостью
Оленёнка,
Не единожды выжившего
В лесном пожаре.
Сказал –
«У меня есть для вас книга».
Мне было его так жалко,
Но я был давеча бит,
И не спрятал жало.
«Майн Кампф» Гитлера?

Я тогда пил литрами
И был невоздержан мыслью.
Он испугался,
Спрятался
За прилавок выскобленный,
На меня зыркал волком,
Съевшим того, первого.
Оленёнка.

Я ходил туда и сюда.
Покупал какого-то сумасшедшего Толкиена.
Он смотрел на меня,
Как на олово смотрит слюда.
Вот нафига ты живешь?
Толку-то?

Я вернулся.
Снял очки абаддоновым жестом,
Показывая, что не боюсь его.
Я колобок из мёртвого теста.
«Ну и что вы хотели мне предложить?»

У оленя-волка рука дрожит.
Глаз задержался.
Пошла испарина.
«У меня для вас есть «Бестиарий»,
Восемнадцатый век,
Руками не трогать.
Посмотрите, какие львы!
Посмотрите – единороги!»

Всю дорогу дремал,
И за солнцезащитными веками
Сплетались химеры и гидры,
Лев с улыбкой доктора Лектера,
Единорог с ухмылкой Гитлера.
Я бродил в бесконечном лесу
В теле тиранозауруса рекса.

Вечером неразумно ранним
Постучала в дверь
Такая волшебная,
Что только литвин-вурдалак
Или оборотень-монах
Назвал бы наш шёпот,
Наш шелест
Сексом.

Говорят, заходи
Приглашают – садись
Отогрейся
Стакан прими
Вот картошечка
Вот помидорку хватай
Короче, рубай
Будь как дома
Командированный к нам
Боец-молодец
Звучит «ветер северный… зла немеряно»

Я подлец
Наверное
Я поем, я уткнусь лицом
В воротник лисы
Чтобы снова сном бегством
Спастись
От
Как тут говорят
Окопной шизы

Здесь состав городской
Ещё смешливый
Ещё брезгливый
Я для них ехидна
Я полезный изгой

Ночь чёрное масло
Раньше говорили – ни зги не видно
Подлежат расстрелу
Петр М
Сергей Д
Венгр какой-то, позывной Ласло
И неизвестный с мясной полуногой

Поэт Марианна Гейде
Писал про казнь земли
Я читал
Всегда собирал гильзы
Расстрельное монисто

Боже, внемли
Я палач
Мой сын будет штурманом аэробуса
Внучка – королевой этого глобуса
Год будет таскать корону
Говорить про голодных детей
И женскую самооборону
Правнук возглавит дом моды

Всё будет так хорошо

Мне нужно просто встать
И выстрелить
В эти лики зачёркнуто
В эти лица зачёркнуто
В эти морды

До двенадцати лет
Я был мальчиком-милитаристом.
Это было нетрудно.
Телевизор, где очередные триста
Советских спартанцев погибали ежевечерне,
Типа секретный журнал
«Зарубежное военное обозрение»,
Игры в войнушку до онемения черных мослов,
И ожидание,
Когда же мы наконец отзовём послов
Из Америки.
Потом я стал неврастеником.
Восемьдесят пятый год, апрель или май.
Я уже понял, что школа – тюрьма,
При каждой возможности рвусь на волю,
Кинотеатр Дзержинского, будто съеденный молью,
Прекрасный схрон для пионера-повесы.
(Интерлюдия – через десять лет
На заднем его дворе меня хотели менты повесить,
Но милосердно лишь раскроили череп)
Билет тридцать копеек, он стоит мессы.
В зале от силы человека три может быть утром,
Но никого не было в этот день.
На экране японский мультик
«Босоногий Гэн».

Я удрал с геометрии
Я стоял у ограды
В небе летел самолёт
Я подумал – разведчик
Потом наступила гром-вечность
За ней пришла три огня-вечность
За ними – минус вся кожа-вечность
Я вышел из кинозала
А мир был красно-серым
И небо на меня упало
И раздавило сердце
И двушки не было
А надо срочно звонить маме
Всё хорошо у вас? Вы живы?
Потом собраться и обыкновенно лживым
Голосом
Сказать
Что заболел физрук и нас отправили гулять
Но двушки не было
А город догорал
И обожжённые ко мне тянули культи
Так убеждённым пацифистом стал я тем апрельским
(майским) утром.

Война не началась
Мы не погибли
Кинотеатр давно закрыли
(А мертвецов моих зарыли)

Доктор,
Я так люблю лежать на вашей кушетке,
Пряча явное, выпячивая тайны.
Доктор,
Стоит над городом появиться авиалайнеру,
Я давлю на воображаемые гашетки
Своей безумной зенитки.
Я боюсь.
Лупит пульс.
Он летит прямиком
В наш многоквартирный дом.
Я от пота промокаю до нитки.
Превращаю белую птицу в огненный ком.
Пациент,
Это септембинг,
Боязнь атаки Аль-Каиды.
Скажите,
Когда вы в них попадаете,
Вы икаете?
Нет.
Тогда это лёгкая форма фобии.
Я читала на нашем внутреннем форуме.
Попробуем вальпроевую
В комплексе с фолиевой.
На грани фола,
Но помогает.
Доктор,
Ещё я пишу стихи,
Но их никто не лайкает
И не шерит.
Я не могу заснуть,
Пока какой-то гороховый шут
Не нажмёт «нравится»
Моему шедевру и откровению.
Пациент,
Это синдром Блаувитца.
Ожидание душевного сахара.
Я не знаю,
Как от него избавиться.
Не пишите какое-то время,
Пошлите поэзию нахер.
Доктор,
Вы ругаетесь.
Пациент,
Не обращайте внимания.
У меня комплекс Гальцева-Тарнопольского
И разлад ментального питания.
А ещё, пациент,
Я боюсь пациентов
И образования плаценты.
Мне гадала цыганка на остановке маршрутки,
Говорит,
Берегись, красавица,
Того, кто шутит красные шутки
Про закоулки плоти.
Опасайся того,
С кем бы ты не против.
Дай тысячу –
И я тебя вычищу.
А не дашь денег –
Погружу в темень.
Доктор,
Эта вредная ведьма
Вас запугала.
Предлагаю –
Давайте сходим куда-то,
В Третьяковке скоро
Выставка Шагала.
Или просто посидим в кафе,
Съедим пиццу…