Александр Радашкевич - Реликварий ветров. Избранная лирика

Бабуся мне, когда её подругу
закопали, всё сетовала в ранний
вечер, что внучки больно обижали
покойницу, всё плакала. И чем же
было утешать её, чьи тёмные
ладони навеяли мне лиственное
детство?
Наследовал гребёнку
частую и зеркальце с обломленным
углом, а в нём – меж окнами
окно в буране тополином, и
сверху взор её, когда, в сержантских
лычках по плечам, к порогу
подбежал, и снизу тот – растерянный
её, голубящий неспешно.

– Мосьё, я старый командир, и подзабылось, слава Богу…
Лишь помню некий юбилей, «к ноге!», года мои,
хор музыки;
лишь – чёрной шляпы монумент, и вуалетку, и платие гри —
перль на Королеве Эллинов, лорнет её, цепочку, мелоди —
ческий привет; лишь наше страшное «урра-аа-а!»,
кадетское – не то, каким пролаяла б пехота, трижды
глупая, мосьё… Кхе-кхе. За ней на шаг – Великий Князь
(наш Августейший Шеф). Ах да, однажды честь
имели мы ему быть местом вдохновенья для пьесы,
называемой «Кадету»… Его двух стройных сыновей
я отроками помню в дортуаре, смущённых сразу нашими,
пардон, отдельными словами. То – Иоанн и Гавриил.
Мир праху
их и Константина, и Государя, и сей России… Теперь
оставит жизнь старик-кадет, перекрестясь без многих слов,
для той, где все теперь, мосьё. Оревуар. Имею честь.
…Алло! Вот текст сонета Царственного Шефа: «Хоть
мальчик ты… Настанет день…» Я перешлю. Да и
на что оно вам сдалось? Всё переврёте ведь. Адьё…

Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио, ностра императриче!
Адио-дио-о! Иди цветами.
– Энрике, видишь? Гляди, Сантино!

Ах, эта донна любима в звёздах,
плывущих краем, где ты не будешь.
Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет.
Адио-ио, ностра… Да что ты хочешь?!
Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом…

– Мам а так любят! И всё теперь моё открыто
окно на Монте Пеллегрино… Ах, Карл, скорее
лети, любимый, и рядом вечно! Весна какая!
Чужие люди, а эта плачет… Что если видит
из той лазури нас, бисер словно,
Адини наша… Мама сияет. Ах, Карл любимый!

Адио, ностра императриче!
Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио-дио-о! Иди цветами.

Спокойный стоял городовой на перекрёстке.
Навеки он, казалось, там стоял…
Опять подумалось о лицах дальних
детства, забыв и поздние измены,
и смерть на них. Опять во снах лежим мы
с Никки, Серёжей, Жоржем на лугу Царя
в Нескучном, и вот о светах – тянущих куда? —
ещё за юными плечами. И вот уж льну к огням,
гудящим около. Иное в пух, иное в прах
изжито.

Сотни мальчиков, с алым на
белом, возвышали стеклянный
голос. Долгостанный и
птиценогий ликовал император —
отрок, на латино-российские
канты отзываясь лицом
оленьим – убиенного (ш-ш!)
Алексея (и невинной Шарлотты —
Софьи Вольфенбюттельской и
Брауншвейгской). Феофан сожигал
фейерверки. Разумел Остерман —
не время натирать себе морду
лимоном. Пискло охнули при
виватах ларцевидной кареты
золотые запятки.

– Было столько стихов
к Лисавете, подкопытного грома и
грязи, соколов да собак, и светило
темнилось – дабы сгинул генера —
лиссимус, а Ивану – Андрей
Первозванный: чтоб забыл двух невест
нареченных и разлил своеручно по
залам гулкий морок
виолончельный.
Выплывай же вперёд
сапогами, отрок, в утро непрошенной
свадьбы – эхом хладной воды
иорданной. Не труди накалённое
тело. Разужасней явлюсь я
к Анне. А Иван отпадет
безглавым. Прикажи: ЗАПРЯГАЙТЕ
СА-А-НИ! Я ПОЕДУ
К СЕСТРЕ
НАТАЛЬЕ…

Тогда разинул уста и веки кто-кто из маленьких великих
князей: от свечки его склонённой возвилось змеем
лазурным пламя и поскользило мечась к короне,
зависшей в сводах над катафалком, чешуи пепла
в пути ссыпая – вниз, где запнулась уж панихида
и ГРОБ НЕСИТЕ! – уж голос царский.
Но в грузных символах
теряясь, все послабело и дымом сникло… Переглянулись,
перекрестившись.
А в головах неслышащей царицы
три фрейлины пребыли недвижимы (не так себя до нас
ваяли), не поведя гравюрной бровью – за маями,
летучими снегами и родами, и за концами, небывшим за
и незабытым, за клавикордами, дуэлями, скамьями и
ротондами, альбомными стихами, гитарами, качелями,
парадами, за снами, за ней, с замкнутыми очами. И все
при этом помянули, что и Адини погасла в Царском;
как колесом
в гробу стояла грудь Николая, а сам был чёрным
(как жизнь тому
назад, в Берлине, он Лаллу Рук вёл в паре юной,
чтоб мистик спел
полувлюблённый нам гений чистой красоты),
и злая ночь: она,
во мраморе, одна всплывала за волнами громадными
пожара, что над Невою ледяной гуляли в Зимнем… Гуляли
в Зимнем! И в той несбыточной кадрили
как прокатили по залам жарким – кружащей цепью.
За Государем. Как пролетали – рука в руке. В неизгладимой.
И за лицом как отвернулось необратимое лицо.

Мимо стен страшащей толщи, окон в нишах,
часовых, ветра голоса и хлёста
из проулков черноты, перемахивая лужи
с исковерканной листвою, паж в лосинах —
след мипарти – на полночный пост к царице
пробирается в собор. За плечом оставил ветер,
забежав в глухую арку. Холод плит сукно проходит.
Обернулся. Глазом сизым газ мигнул из фонаря.
Шорох будто? Может, листья… Приближаются шаги.
Ну же, чёртова перчатка!.. Прости, Господи. Пора.
Свечи щёлкают нестройно. Как мышей сухие
крылья, за колоннами знамёна. По надгробиям —
кресты. Лоб далёкий над парчою. Наплывают на
ступени фрейлин шлейфы и вуали. Статуарными
пажами, горностаями, гербами слышит дымный
катафалк, как куранты запевают, чтобы Бог
царей хранил. Тучи тяжко откатили. Сед
в ноябрьской луне, накренился плоский ангел
на верху гранёной мачты и – повлёк,
не тронув ивы, в пропасть скользкую
залива по Неве ладью Трезини,
забирая ветер чёрный в озолоченные крылья.