Виктор Оден - ИГО ЭГО

На перекрёстке двух миров
под сенью светофора
стоял Козьма Кузьмич Петров.

А фауна и флора
в его лохматой голове
допытывались сути.
И шла младая по траве
в кусты Орнелла Мути.
За ней на цыпочках сатир
стремился по кореньям,
чтобы заняться позади
Орнеллы покореньем
её девических надежд
то нежно, то сурово,
отбросив фирменных одежд
прозрачные покровы.
А где-то наискось от них
зверёныш нюхал ветер.
Был жарок полдень, ветер тих.
Лукавый глаз заметил,
как над сатиром купидон
бесстыжий гол и розов.
Колчан тащил бездонный он
со стрелами вопросов.
Вонзалась мыслью точно в цель
безжалостная шалость,
и у сатира на лице
тот час же отражалась.
– — – — —
Козлиный замедлялся бег.
Шаг увязал в рапиде.
Застыл поборник сладких нег.
Стал в сумраке невидим
лесном девицы силуэт
с опушки, освещённой
хвостами тающих комет.
Пульс, раньше учащённый,
едва раскидывал теперь,
текущую по венам,
кровь.
– — – — —
Ночь. Опушка. Ветхий пень.
На пне – сатир согбенный.
Куда я шёл? Зачем я сел?
Упёрся в нотабене
забронзовевший le penseur
по замыслу Родена.
(Закономерен ли вопрос
абстрактного педанта:
Роденом взят Жан Бо всерьёз
на роль поэта Данте?)

Сидит поборник сладких нег.
Свернуло лето в осень.
Пушистый лёгкий белый снег
упал беззвучно оземь.
Потом – весна. Потом опять
оранжевое лето.
И так раз десять, или пять
столетий без просвета.
– — – — —
Неподалёку у реки
построили дорогу.
По ней на войны мужики
частенько ходят в ногу.
На речке водятся суда.
Летят аэропланы
по небесам туда-сюда.
В неразвитые страны
ползут подводы с кирпичом
и множеством безделиц.
На пне задумался о чём
таинственный сиделец?
Давно уже дремучий лес
проглочен пилорамой.
Из настоящего исчез
зверёныш вместе с мамой.
Он переделать не хотел
её, себя, и мира
пирог с начинкой в меру ел,
и улыбался мило.
Дамоклов меч над ним висел
судьбы в ветвях без ножен.
Налился соками. Созрел.
Упал. Но был возможен
диаметральный вариант
без эспадонопада,
что опроверг философ Кант —
звезда Калининграда.
– — – — —
Орнелла Мути приняла
российское гражданство.
Сиротство Парка как пряла
блаженство. Где рождаться,
и где, напротив, умирать,
как тать, не всё равно ли,
отбросив прядь, закрыв тетрадь?
В финале поневоле
кристаллизуется одно
«но» «из какого сора» :
Я пьян давно. Мне всё равно.
И кто есть я, который…
– — – — —
…который год нам нет житья.
Тошнит от этих басен.
Распространившись всюду, я
уже на всё согласен.
Я со двора гляжу в окно.
Я здесь и там в окне я.
Я вездесущ, бессмертен. Но
Оно всегда сильнее.
И глаз полно, как Гамаюн,
Оно и триедино.
– — – — —
«Какого чёрта я стою,
разинув рот, чудило!
Пятнадцать раз зажёгся свет
зелёный, жёлтый, красный.
А я смакую этот бред,
ни с чем несообразный.»
– на перекрёстке двух миров
под сенью светофора
подумал вдруг Козьма Петров.
А фауна и флора…

Свернув с Тверской, на Невский
предутренний пустой
влетают Достоевский
крылатый и Толстой
крылатый. Злится вьюга
февральская на них.
Летят они, друг друга
оглядывая. Тих
застывший мёртвый город.
В ушах лишь ветра свист.
И сыпет снег за ворот.
На них кавалерист
князь Пётр Долгорукий
и конь его глядят.
Друг друга взяв за руки,
два мифа вдаль летят.

Опять на бирже волатильность,
и Доу-Джонса рвёт Насдак.
А денег сроду не водилось.
Зато спокойный Наутилус
плывёт куда-то тихо так
в кувшине пробкового шлема,
блестя серебряной Луной.
И по колено все проблемы,
пока следит товарищ Немо
за веселящейся волной.

Шуршит ляфам вечерним боди.
За ней солдатские зрачки,
согласно мужеской природе
всегда и при любой погоде,
до края движутся почти.
Застыв в глубоком реверансе,
стоит почтительно она
перед столом, где в преферансе
три лба, Клико и Монморанси.
А сверху надпись «Чайхана».

По хрупкой скорлупе асфальта
идёт народ из синема,
храня в душе осколки фарта,
что не пройдут сквозь сито фильтра
привычки, позы и ума.
Но сердце бьётся с новой силой.
Поверхность трескается льда.
А между ивой и осиной
среди любви невыносимой
плывут туманы и года.

Голодный сижу у буржуйки погасшей.
В разбитом окне летаргический мрак.
Мечтаю о будущей Гурьевской каше,
шампанананасах. Из прошлого фрак,
изъеденный молью и мглой, вынимаю.
Штиблеты из памяти вновь достаю.
В сиреневых солнечных отблесках мая
иллюзию маю, как песню пою.

Лети моя песня, взрывая салютом
чугунное небо в босой голове!
Лети моя песня в тот угол, где лютый
напрягся готовый к прыжку человек!

Да съест человек ананас! Да запьёт он
шампанским свою неизбывную боль!
Да крякнет, утрётся, икнёт! Да забьёт он
на то, что природы он царский король!

Возможно ли это? Отказ от гордыни
потерю достоинства людям сулит,
утрату съедобных арбуза и дыни,
кузнечиков, рябчиков, нежных улит,
того же шампанского и ананаса,
зелёного лука и лука порей,
селёдки и патриотичного кваса,
который шампанского бродит скорей.

Процентный состав исключает возможность
глобального сдвига культурных основ,
поскольку в основе основ осторожность
лежит. Цементирует здание слов
исходное «я». И поэтому песня
любая – лишь спазмы в гортани певца.
Дырявит вокал, пока горло не треснет,
пространство. Отверстие в коже лица
как рупор зияет под носом горбатым —
мостом, уходящим в межглазие лба.

Большие колёса стучат по Арбату.
Дрова для буржуек развозит арба.
В неё запряжён не имеющий песен
мальчонка, одетый в нагольный тулуп.
Ждут дров обыватели, ссыпавшись с лесен-
ок. В форточках – лес обезглавленных труб.

Дождёмся весны и отправимся в Ниццу.
Оформлена виза и куплен билет
Но есть подозрение, что заграницы,
весны, да и дров-то в реальности нет.