Евгений Савойский - Синий туннель

– «Молоко звезд не прольется из чаши…", «Наивная гордость пройдет неуклонно…"… его, пожалуй, даже слишком много.

– Слишком много? – Наконец-то что-то злое появилось в этой пустыне. – Слишком много? Две строчки?! Когда весь стих должен быть про него, а не про – он взглянул на название, – директора школы…

Я хлопнул себя по лбу, восклицая, впрочем тихо:

– Я перепутал! Извините меня…

Я думал, он порвет тетрадный лист, ан нет, он просто положил его на стол. Я решил связать отсутствие порванной бумаги с тем, что он не усмотрел в моих последних словах наглой лжи.

Решив воспользоваться мгновениями тишины, я, все еще держа ладонь на лбу, как бы думая о чем-то, сказал Линдянису:

– Я работал под заказ, так что заплатите мне.

– За это? – Он смял бумагу, но пока так и не порвал.

– Каюсь, я не правильно понял условия заказа, поэтому мне причитается лишь половина.

– Половина?

Ляндинис долго сверлил меня взглядом. Долго и непроницаемо. Даже желаемые мной проблески его злости, появившись, тотчас же исчезли. Мне это не нравилось. Его непроницаемость. В этом мире только я должен быть непроницаемым! Я просто обязан вывести его на чистую воду!

Тот, то есть Линдянис, полез в свою сумку, достал оттуда две пятидесятикопеечные монеты и бросил их на стол.

– Вот твой гонорар, писатель. Сдачи не надо.

– Спасибо.

Я взял две монеты, рассмотрел их тщательно, одну из них я поднял перед самыми глазами Ляндиниса, пытаясь ногтем содрать с него краску. Ничего, монета была как настоящая.

– В этот раз хорошие, – сказал я. – Спасибо.

Я следил за его реакцией… Ноль. Все та же непроницаемость Понтия Пилата. Ну, кто еще кого, весело подумал я. Положил монеты в карман и направился к двери, но тут Линдянис меня окликнул:

– Один момент…

Я остановился, не поворачиваясь к нему лицом.

– Чтоб я больше тебя здесь не видел.

Я воспринял эти слова, как священную обязанность появиться в этой школе снова, сказал ему (в этот раз не механическое) «до свидания!», а после вышел из кабинета. Вновь столкнулся на выходе из школы с Ларисой Матвеевой, решил в этот раз не провожать взглядом ее античный силуэт, а сразу же направиться к дому Юли.

39

Юля была дома. Одна. Родители ее куда-то удрали. Я все это понял, лишь позвонив в домофон. Я хотел навязаться на чашку чая или кофе, но Юля навязаться мне не позволила. Она была довольно зла. Неудивительно. Вот что она сказала (прокричала) мне (в домофон) перед словом «привет»:

– Ты как всегда, как всегда! Почему я тебя жду, а ты, как дама, как графиня, дрить-колотить, как говорит твой дружок, ты, лицемер, ты заставляешь себя ждать, чтобы не прийти вообще? Вообще! Ну это ни в какие… Да я… да ты… ну как так можно-то, а…

На мою просьбу подняться:

– Щас, козел, так взял и поднялся. Прям-таки возьму и обогрею странника такого! Ага, давай!

На мою просьбу спуститься (ей):

– Щас вот спущусь и огрею тебя скороводкой, как говорит твой дружок. Ага, прямо-таки бегу к тебе и спотыкаюсь, да! Дон Жуан, Ромео, хулиган… ты… ты – баран, вот ты кто!

А позже:

– Да, я сейчас спущусь. Жди несколько часов!

Юля спустилась через десять минут. Осмотрела меня как на допросе.

– А я уж подумала, ты удрал! А вот ты здесь стоишь, столбом! Я вообще-то в магазин, привет.

– Привет. Пошли на пруд?

– Нет, спасибо, я вчера была на пруду, мне так понравилось, – она ударила меня кулачком по руке, – что больше туда ни в зуб ногой!

– Не ёрничай. И не дуйся. Тем более мне есть, что сказать тебе.

– Правда? А это нельзя сказать у подъезда?

– Нет. Здесь это грубо.

– Грубо? – Она уже, предвидя это женским инстинктом, стала следить за уголками моих губ, не дернутся ли они. Не дернулись. Я был серьезен.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Юля совсем по-другому. – Что значит твое «грубо»?

– Мое «грубо» только возле подъезда «грубо», а у пруда оно вовсе не «грубо», – сказал я и выругался – поскольку в этой фразе сквозила комичность, а я хотел быть торжественно-серьезным. Идем? – я подставил Юле локоть, чтоб она по-светски просунула в зазор свой.

Юля думала-думала, ее глазки бегали туда-сюда, ловя меня, быть может, на пьянстве? хулиганстве? иль чувстве вины? сюрпризе? иль репетиции в гараже? Маше? иль очередной Маше? Ловили-ловили, но так и не словили, ловить меня не на чем.

– Ну идем, – наконец сказала она, держа руки плотно к телу, вообще избегая касаться меня.

И мы пошли. Пруд был далеко, и за время дороги можно много было о чем рассказывать, что ей, что мне, но мы молчали, как на панихиде. Юля была серьезной не от того, что серьезным был я – тогда бы она контрастом стала веселой, если бы дело было только в моем поведении, нет, Юля была серьезной потому, что ее женская интуиция в виде злой дьявольской птицы клюнула меня почти в самую суть. Я был почти уверен, что Юля не удивится, когда узнает о том, что я собираюсь с ней сделать. И я даже рад, что вчера мне не удалось этого сделать – сегодня все пройдет острее и живее, чем если бы это было вчера.

Мы прошли ряды многоэтажек и грядку домиков сельского образца, прежде чем оказались на берегу пруда. Мы остановились у самой кромки ледяной воды. То, что было летом камышом, упиралось своим стеблем в мое колено. В осенней кожанке было холодно, я стал дрожать, руки сунул в карманы, инстинктивно взявшись правой за тот самый нож. Здесь было светло и безветренно, была здесь полноценная зима. Здесь росли вербы и более мужские деревья, наверное, это были тополя. Пруд был крепкий, как в сочельник. Я видел его плоскость, вспоминал вчерашнюю грязь около железной дороги и восхищался величием льда. Здесь почти никого не было. Только какие-то дети, школьники, не из нашей школы, а из другой, «полусельской», если говорить надменно, играли палками в хоккей на замерзшем пруду.

Я подозвал Юлю и спросил:

– Давай расстанемся?

Признаюсь – я струсил. Повел себя с болезненным малодушием. Почему? Потому что я смотрел на детей, на их портфели в качестве ворот. На консервную банку вместо шайбы. Слышал их детскую агрессию, их веселый смех и тишину природы. Короче, я смотрел куда-то угодно, только не на Юлю. Лишь боковым зрением я даже не видел, а чувствовал, что Юля молча сдерживает слезы.

– Это потому что я тебя пилю? – спросила Юля тихо, шмыгая носом.

– Нет. Это мне как раз в тебе нравится. Не поэтому.

– А почему же?

– Я тебя не люблю.

Я повернулся и таки посмотрел в ее голубые глаза. Волком взглянул на волчонка. Юля, по щекам которой текли слезы, стоически пережила удар.

– Я хотел сделать так, чтобы ты меня бросила, – стал оправдываться я. – Потому что это некрасиво, когда мужчина бросает женщину. Но вчера я подумал, что мужчина, в первую очередь, должен быть ответственным, поэтому решил первым заговорить о расставании.