Владимир Елин - Штосс

У графа музыкальный вечер,
Столичные артисты – гости там.
Искусством платят – боле нечем,
Бомонд, увы, не дёшев господам.

Мелькали литераторы, учёные,
И пара модных и красивых дам.
Старушки, барышни точёные,
Ещё гвардеец из военных драм.

Львы, доморощенные в теме,
В дверях гостиной у камина.
Тянулся раут при богеме,
Причём ни грустно и не мило.

Одна из дам, зевнувши, встала.
Затем пошла в другую залу.
Была в парчовом, чёрном платье,
Бриллиантов вензель грудь венчала.

Стройна, медлительна, ленива,
Ещё млада, но с умным ликом.
Лицом бледна, вполне красива,
На рауте держалась с шиком.

– Добрый вечер, Мсье Лугин!
Сказала Минская кому-то.
Устала я… Скажите что-то!
Присела с визави на кресло.

– Как скучно! Минская продолжила,
Притом зевнув бесцеремонно.
– И у меня сплин. Лугин промолвил.
– В Италию хотите, вижу, снова?!

– Вообразите! Тут Лугин отметил.
Во мне, увы, разрушены каноны?!
Я живописью заниматься склонен,
Смотрю в людей, их лица, что лимоны.

Пускай бы все предметы тоже,
Вокруг имели жёлтые оттенки?!
Тогда была б гармония, о боже,
И словно я гуляю по Майорке.

Тут Минская улыбнулась мило,
Её лукавый взгляд с прищуром:
– Вы не влюбились, молвила игриво?!
– В кого, увы?! Лугин ответил хмуро.

И далее Лугин продолжил тему:
– Я Вам откроюсь откровенно,
Любить меня, увы, не смогут дамы,
Ведь я дурён, и в этом дело.

Пускай я возбуждал и в дамах страсти,
Перебирая тонко сердец струны.
Фальшиво было то и не для счастья,
Не возродились для любви мотивы…

Всё это вздор! Тут Минская сказала.
Хотя, окинув взглядом, согласилась.
Наружность Лугина была безлика.
Пускай в глазах его и ощущалась сила.

И всё же он неловко, грубо сложен.
Больные волосы, неровный цвет лица.
Он резко говорил, смотрелся старше,
От ипохондрии страдая без конца.

Лечась в Италии, проник в искусство,
Он в живописи проявил талант.
Ведь небо юга пробуждало чувства,
Куда-то испарялась вся хандра.

Его картины словно сцены грусти,
Поэзии страдающих сердец.
Они давали истинность в искусстве,
Усиливая жизни красок цвет.

Лугин два месяца уж в Петербурге.
Он независим, странен круг друзей.
Частенько, он бывал у Минской.
Она мила, красива, круг гостей.

Их разговор на время прекратился,
Баллада Шуберта ласкала нежно слух.
Песнь кончилась, Лугин простился.
А Минская сказала: – Стойте, друг!

Присевши Лугин ей опять открылся:
– Вы знаете, порой схожу с ума!
Мне в ухо кто-то шепчет дивно,
С утра до вечера, какие-то слова.

Вот и сейчас: – Столярный переулок,
Который у Кокушкина моста,
Дом титулярного советника Штосса,
Квартира двадцать семь. Пора…

– Когда то началось?! Вопрос от Минской.
– Не знаю, право. Не могу сказать.
– То может кровь в ушах звенит обманкой?!
– Так подскажите, как мне то понять?!

Подумав, Минская – Лугину сказала:
– Сходите вы к Кокушкину мосту.
Сапожника иль часовщика тот адрес,
Им закажите что-то. И домой, ко сну.

– Вы правы! Ей Лугин угрюмо молвил.
Я так и сделаю, конечно же друг мой.
Лугин взял шляпу и ушёл из комнат.
А Минская ему глядела вслед с тоской…

Опять сырое утро ноября
Настало в Петербурге.
С неба падал в хлопьях снег,
На крыши, твердь, проулки.

Дремали лошади в узде
Под облучком телеги.
Прохожих лица, грустные везде,
Слегка прикрыли снеги.

Сей раз Кокушкиным мостом
Шёл человек угрюмый.
Одет со вкусом, в сапогах,
В пальто, в кашне с костюмом.

Остановившись на мосту